– За встречу, что ли!
Выпили за встречу, потом за помин Ульяны с Василием. Федор быстро опьянел, из печального от детских воспоминаний, сделался злым, уставился на Сысоя приужеными, чужими глазами, остро поблескивавшими из-под пухлых век.
– Ты кто такой? – спросил неприязненно.
Стеклянная бутылка была опорожнена. Сысой поставил её на пол, прибирал на столе, лег на лавку, закинул руки за голову, смешливо и удивленно окинул взглядом сына:
– Известное дело кто? – ответил без раздражения и упрека. – Старовояжный, заслуженный передовщик. Прибыл в колонии еще на пропавшем «Фениксе». Может быть, уже последний, из тех, кто начал службу до Монополии.
Федор, явно разочарованный ответом, вскрикнул с надрывом:
– Тогда кто я? Чей сын?
– Это ты спроси у своей матери. Мне сказала – мой. Что скажет тебе – не знаю.
– Мамки Ульки я сын, а она померла, – уронил голову на руки Федор, потом достал из своей сумки березовую фляжку, перехваченную медными обручами, наполнил чарку. – Будешь? – мирно спросил Сысоя. Тот понял, что предстоит беспокойная ночь, от выпивки отказался и стал собираться на ночлег в казарму.
– Надо отпустить в табун коня! – пояснил и добавил: – Настоящая мать, конечно, не та, что родила, а та, что вырастила, да и отец тоже. – Развернулся и вышел с грустинкой на душе.
Родственных чувств он не ждал и сам не чувствовал близкого родства, но скрытый упрек задел за живое. Федька рос, как большинство детей промышленных, а добился большего, чем другие: был при хорошей должности и жалованье. Повезло ли ему с семьей – его суд. У некоторых служащих, женатых на эскимосках и индеанках складывались дружные семьи. Правда, чаще у тех, кто не пропадал годами на промыслах.
Спутанный конь щипал траву возле прясел, которыми были обнесены русские и креольские избы, приткнувшиеся к крепости. Сысой распутал его, сводил к ручью на водопой и отпустил в компанейский табун. Сам с седлом на плече пошел ночевать в казарму. Вернулся он поздно утром, чтобы собрать вещи. Федька с припухшими глазами полоскал голову в бочке с дождевой водой и выглядел бодрым. Потряс мокрыми волосами, вытер лицо и пожаловался:
– Чуть рассвело, вломился Костромитинов, тебя спрашивал.
Сысой кивнул, дескать, знаю.
– Грузимся на шхуну. Ты идешь с нами?!
– Иду! Как же без меня?! – похмельно рассмеялся Федька. – Только сначала попьем чаю. Без этого никак нельзя.
До полудня было далеко. Сысой не спеша раздул, обложенный камнями очажок возле дома, повесил над огнем котел с водой и обернулся на топот копыт. На резвой кобылке к избе подъезжала Марфа. Голова ее была не покрыта на индейский манер, распущенные по плечам и перехваченные ободком волосы развевались за спиной черным флагом. По-девичьи стройная даже после родов, она сидела в седле по мужски, выставив голые коленки из-под задравшейся рубахи. Сарафана поверх неё не было. Дочь остановила кобылку, соскользнула с седла, кинулась отцу на шею.
– Я ждала тебя вечером, а прежний правитель сказал, что посылают далеко!
Еще мгновение назад угрюмое лицо Сысоя подобрело, разгладились морщины.
– Правитель задержал, милая. Плыву с ним в Сан-Франциско. Мимо ранчи никак бы не прошел, предупредил… – стал оправдываться. – Не бойся, не сбежит твой старик. Что удумала? – заворчал с укором. – Ты ведь уже большая, при муже, дите малое оставила.
Из дома вышел Федор одетый и причесанный. Марфа удивленно взглянула на него, потом на отца:
– Брат твой! – представил его Сысой. – Служит на бриге надсмотрщиком за грузом. – Как это по-аглицки? – обернулся к сыну.
– Суперкарго! – подсказал Федор, с любопытством разглядывая молодую женщину индейского вида. – Экая дикарочка!
Марфа бросила на него резкий взгляд с блеснувшей ревностью, принужденно улыбнулась и выпростала из-под ворота рубахи деревянный крестик.
– Однако, настрогал родни, – то ли с осуждением, то ли с похвалой усмехнулся Федор. – А я все еще холостой.
– Тебе же надо собраться в дорогу! – не поддержав разговор с братом, озаботилась Марфа.
– Да что же мне собираться? Одет по красному, к правителю же ехал. Харч казенный, новый сюртук дают. Мой-то поношен. Ты бы поймала в табуне нашего конька, забрала в казарме седло с потником, да угнала на ранчу. У нас трава сочней.
Успокоившаяся дочь ткнулась лицом в отцовскую грудь, легко вскочила на кобылку, шаловливо перебиравшую копытами, рысцой ускакала к воротам крепости.
– Красавица! – горделиво пробормотал в след Сысой.
– Всем отцам дочки кажутся красавицами! – съязвил Федька и откашлялся. Его рассердило невнимание сестры.