Капитан Виншип, переговорив с Резановым и офицерами, позвал своих людей в шлюпку. Резанов, опять приставив к глазам стекла, снова рассеянно взглянул на Сысоя с Василием, не узнал их или сделал вид, что не помнил ситхинской встречи. Передовщики поспешно откланялись и спустились в шлюпку следом за матросами.
«Юнона» вскоре ушла, а от селения к бригу потянулись лодки. Они были неуклюжими и неповоротливыми, сделанными для плаваний только по заливу. Люди в них сидели обнаженными, их смуглые тела лоснились на не жарком солнце. Огненного оружия у них не было и сами они по виду и манерам разительно отличались от свирепых и кичливых народов севера.
Виншипы измеряли высоту солнца, о чем-то споря, водили пальцами по карте, повторяя слышанные Сысоем от Баранова названия мест: Барро-де-Арена, Тринидад-Хэд… Натан, грозно выпучивая круглые акульи глаза, покрикивал на команду, принуждая драить палубу, делать приборку. Матросы противились и ругались, с чем-то не соглашались. Лодки жителей подгребли к борту. Туземцы встали в рост, показывая снизки раковин. На не раскрашенных телах были одни только набедренные повязки. Виншипы без предосторожностей приняли на борт полдюжины гребцов с одной лодки и начали торг, к которому русские передовщики не имели отношения.
Пару дней бриг простоял в заливе, партовщики, под началом передовщиков малоуспешно промышляли каланов, но запаслись китовым жиром и мясом. Оказалось, что киты, самая необходимая пища северян, здесь не пользовались спросом. В отличии от эскимосов, которые мясо и рыбу густо смазывали китовым жиром, заливали им яйца птиц, местные жители не ели ни китовины, ни жира, только освещались им.
Американцы торговали и заправлялись питьевой водой, затем, ничего не объясняя русским поверенным, приказали поднять якорь и бриг продолжил курс на полдень-юг.
При нудной бортовой качке Сысою снился сон, радостно бередивший душу: будто он плыл на байдаре вдоль обрыва, который в яви маячил перед его глазами с утра до ночи и увидел расселину, как когда-то это было на острове во время скитаний с Тимофеем Таракановым. Но на этот раз, во сне, ему открылось не углубление в скалах, а целая страна. Навстречу вышли белобородые старцы в длинных одеждах, и тут Сысой проснулся с колотившимся сердцем.
Бриг качало. С открытыми глазами передовщик лежал на рундуке, то головой, то пятками упираясь в переборки, и думал: «К чему бы сон?» Против него похрапывал Васька. Прохор, сбросив одеяло, свесил длинные волосы с качавшейся койки. Клокотала вода за бортом. Сон развеяли навязчивые мысли и воспоминания: шкуры, туши, кровь, паи… Убийство животных не было для Сысоя страстью, как у эскимосских партовщиков. Он искренне радовался большому паю, бывало, хвалился им во время гульной недели. Шкуры, добытые партовщиками под его началом, были благополучием его и их семей. Хороший калан с Алеутского архипелага даже на месте, оценивался в такие деньги, которые тобольский дом Сысоя не мог заработать за год, но все уходило в обмен на одежду, хлеб, ром, табак, подарки, а душа, год от года, получала все меньше радостей.
Бес ли манил? Ангел ли призывал? В детстве Сысою не хотелось жить так скучно и однообразно как жили отец и дед, блазнилась какая-то воля, о которой с пережитой болью рассказывал дядька-драгун, служивший в Охотске и на Камчатке. На Кадьяке и Ситхе не было ни воли никакого другого счастья, кроме встреч с семьей после разлуки. Теперь было потеряно и это. Агапа с ее страстными ласками вспоминалась как приятный сон, но, покинув Кадьяк, Сысой ничуть не тосковал о ней. Оставалась только Калифорния, о которой был наслышан с юности, не угасли в душе детские мечты об Ирии – справедливой и праведной прародине всех русичей. Что сулил сон? Встречу с дорогими упокоившимися родичами через телесную гибель или ту самую еще не перегоревшую в душе мечту?
Сысой так и не уснул, ожидая нового удара склянок. Звенела рында, вахтенный переворачивал песочные часы, бриг степенно раскачивался с борта на борт, ловил парусами ночной бриз с выстывающей суши. Разъяснивались сумерки, зычно кричал капитан, гремели башмаки по палубе, корабль менял галс, в каюте стало светлей, перестал похрапывать, обеспокоенно зашевелился и зевнул Васька, вытянулся и перевернулся на другой бок Прошка. Со следующим ударом корабельного колокола нужно было подниматься на утреннюю молитву с тяжелой от недосыпа головой. Сысой встал, перекрестился, зевая, вышел на палубу.
День грозился быть ясным. На чистом, без облачка, небе алел восток, разгоралась заря-зарница красная девица. При перемене ветра висли паруса, бриг мерно покачивался на пологой волне прилива. Джонатана сменил на мостике его брат Натан. По выбритому лицу старпома видно было, что он тоже плохо спал: злющим голосом объявил утреннюю приборку, насупившись и сутулясь, стал разглядывать сушу в подзорную трубу – отвесный скалистый берег в полутора милях от судна. Кадьяки и алеуты сидели вдоль бортов, наблюдая восход.