А. К. Месаксуди деятельно принялся за вызволение неудачливого брата из узилища, но фигуры участников были слишком видные, дело было слишком громкое, и нужно было подождать, несмотря на все прошения, с которыми А. К. Месаксуди обращался непосредственно на высочайшее имя. И вот тогда-то жена А. К. Месаксуди, балерина Бараш, посоветовала ему обратиться по старой, испытанной „балетной" линии, — тем более, и услужливый балетоман был налицо, но Mans нуйлов оказался балетоманом так сказать с одной только стороны, с другой же — он оставался попрежнему Манасевичем или, как его значительно вернее именовал' постоянно С. Ю. Витте, — Манусевичем.
Как бы то ни было цена, заявленная одним балетоманом другому, была— 3 5.000 руб., при авансе в 3 тыс. руб, причем характерно, что уже тогда, беседуя по душам с Месаксуди, в числе других своих ходов, Мануйлов весьма безапелляционно называл и члена гос. сов. Б. В. Штюрмера.
Аванс был получен, а за ним в ближайший срок перебрал Мануйлов у Месаксуди и все 15 тысяч. Месаксуди предъявил властям свыше двух десятков всевозможнейших записок Мануйлова на эту тему. Записки эти весьма характерны, а некоторые из них и довольно пикантны: „Дружеская просьба — пришлите в счет гонорара 1.500 руб. “: „Выручите меня еще двумя тысячами, сведем счеты по окончании дела. У меня завтра большой платеж" „Необходимо ублажить одно лицо из учреждения в размере 500 руб.; иначе опасаюсь— подложит нам свинью, пришлите немедленно. Эти пятьсот не могут входить в мой гонорар". „Сделайте одолжение, вручите в счет гонорара подателю сего пятьсот рублей, очень обяжете, проигрался. Я условился с М. повидаться с ним в 4 часа. Наше дело увенчается успехом. В этом я глубоко уверен“.„Выручите из беды, сижу без денег; случилось несчастье". А на ряду со слезницами встречаются среди записок и более категоричные; „Без меня и кроме меня, никто ничего вам не сделает. Я так не уступлю, а средства борьбы у меня есть".
Месаксуди, как он сам рассказывает, весьма быстро убедился, что Мануйлов ровно ничего не делает, не сделает и сделать вообще не может. Все его рассказы о сношениях с канцелярией по принятию прошений на высочайшее имя оказались вздорными. Выяснил Месаксуди эфемерность и других утверждений Мануйлова, но последним игра рассчитана была тонко, и, несмотря на все столкновения и ряд весьма крупных объяснений Месаксуди с Мануйловым, порвать с ним он не мог и позволял доить себя попрежнему: ведь Мануйлов— нововременец, раздует историю в газетах, окончательно провалит всякое освобождение брата, да и самому жандармскому полковнику конфуз будет изрядный…
В конце концов, до этого почти и дошло.
— Однажды, — рассказывает зажатый в тиски жандарм, — Мануйлов позвонил ко мне по телефону и вызвал меня экстренно к себе. Он показал мне оттиск приготовленной для печати газетной заметки о приезде в Петербург жены моего осужденного брата и о предпринятой ею денежной (sic) кампании в пользу освобождения мужа. Мануйлов заявил мне. что, если такая заметка появится в газетах, то вопрос об освобождении моего брата из заключения будет категорически решен в отрицательном смысле. При этом он добавил, что недопущение такой заметки к появлению в газете — должно стоить от 5 до 6 тысяч рублей. И эти деньги, — вздыхает Месаксуди, — пришлось ему уплатить в тот же день и при том помимо 15.000, полученных Мануйловым ранее!
В прочем, эти 5 тыс. были последней данью легковерного полковника: „денежная кампания", предпринятая женою погромщика, оказалась весьма успешной: он вскоре был освобожден, а с его освобождением и Мануйлов лишился своей доли участия в доходах табачной фабрики Месаксуди.
Характерно, что на все эти обвинения Мануйлов, не пробуя ничего отрицать, отозвался одной только фразой:
— Совершенно не могу понять, откуда у него против меня такая злоба. Ведь он сам со мною неоднократно ездил к сенатору Мамонтову!
Конечно, и помимо „дела Месаксуди", удавалось Мануйлову в этот критический период его жизни срывать то тут, то там более или менее солидные куши, но это все были, как видно из предыдущей главы, случайные заработки, мелкий партизанский промысел, кустарничество, твердого бюджета не позволявшие иметь, а риску требовавшие много, — гораздо больше, чем прежняя плановая работа, базировавшаяся на твердых и непоколебимых основах носимых им чинов и званий.
И вот эта-то почва и оказалась вырванной из-под ног Мануйлова внезапным служебным рвением ген. Курлова, вдруг пожелавшего на нашем Рокамболе продемонстрировать всю голубиную чистоту департамента полиции.