Жизнь текла попрежнему. По-старому гостеприимный Суворинский клуб, в 16-м доме по Невскому, ежевечерне ждал одного из наиболее постоянных своих банкометов; по-старому пестрели страницы газет объявлениями о всевозможных аукционах, где так дешево можно было купить какую-нибудь редкостную театральную реликвию или тоненькую, как лист почтовой бумаги, китайскую чашечку — и уж во всяком случае совершенно невозможно было отделаться от давней привычки небрежным жестом выкидывать из жилетного кармана на парикмахерский прилавок, в качестве платы за очередное бритье, новенький блестящий золотой.
Пришлось вернуться к основной профессии — к репортажу и свое дальнейшее бытие строить по преимуществу на нем. Но и тут не все было благополучно; старик Суворин человеком был, во всяком случае, умным и, несмотря на все таланты Мануйлова (а может быть, именно по этой самой причине), слишком близко к „Новому Времени" его не подпускал. Во всяком случае, как можно судить по конторским книгам „Нового Времени", И. Ф. Манасевич-Мануйлов за все время своего сотрудничества в этой газете, т.-е. с 1890 по 1917 г. или, иначе говоря, за 27 лет, заработал едва-едва 75 тыс. руб. — в среднем, значит, по 3, а в периоды усиленной работы, быть может, по 4–5 тыс. рублей. Заработок, при котором дипломатическому или высоко-административному хроникеру, всегда имевшему свои крупные „расходы производства", в роде того же 5-рублевого парикмахера, у которого зато соседние с Мануйловым кресла занимали по преимуществу иностранные дипломаты, — нельзя было, конечно, перебиваться даже с хлеба на квас.
Не помогал и приватный заработок, весьма широко практиковавшийся кое-кем из журналистов не только одного „Нового Времени": писание статей и заметок не для газеты, а для продажи их так сказать на корню, „из полы в полу", непосредственно заинтересованным лицам. Но время тогда было мирное, тихое, — „заинтерёсованные лица" из рангов, так сказать подведомственных нововременскому воздействию, сами были с усами, Месаксуди, в деле которого Мануйлов явил классический пример такого подработка, попадались редко, — и в конечном счете, и этот заработок не давал ни выхода из затруднительного положения, ни удовлетворения вечной неутолимой жажды авантюризма, сжигавшей Рокамболя не у дел.
В отношении материальном несколько помогло „Вечернее Время". Разборчивости или точнее осторожности „Нового Времени" тут не было и помину. Лихой бильярдист, запойный банкомет, с утра до отказа пропитанный коньяком Борис Суворин, со всем присущим ему исключительным темпераментом, бил прежде всего на ударность. И как ему было глубоко безразлично, кто держал за него маза“ в прокуренных подвалах Доминика, как было ему все равно, кто сидел около него в качестве расчетчика во время горячего „ответа", лишь бы расчет производился быстро, — так равно безразлично было ему и вообще, кто подает материал в его газету — лишь бы это было подано горячо — тем более, что ведь помимо прочего, чем горячее, тем меньше слышится-душок: работал же там рука об руку с ним, Пиленкой,
Ксюниным и прочими столпами редакции и правого журнализма заведомый охранник и впоследствии распутинец — М. Снарский-Оцуп, который лишь случайно (см. „Воспоминания” С. П. Белецкого) избегнул участи Ржевского. Что же касается И. Ф. Манасе-вича-Мануйлова, то ведь прежде всего он человек „своего” круга, затем театрал, балетоман, великолепный понт и сам недурной банкомет, а уже если подаст что для газеты, то за температуру поданного можно было быть спокойным.
Тут были данные для расцвета. И Мануйлов действительно расцвел, но беда в том, что и газетные столбцы не бесконечны и творчество, хотя бы и хроникерское, имеет свои границы. Во всяком случае, конторские книги „Вечернего Времени” говорят, что Мануйлов там зарабатывал 20–25 тысяч в год. Для журналиста это был заработок вполне приличный, но Мануйлов, конечно, оставался Мануйловым, и то, что хватило бы журналисту, банкомета и коллекционера (две страсти почти равнозначащие), конечно, не устраивало никак.
И мы видим, как Рокамболь месяц от месяца увядает и хиреет: за это время растаяли 100 тысяч отцовского наследства, появились десятки векселей, пошли описи, исчезли текущие счета, и в конце концов возникло дело о несостоятельности.
И вот в тот последний момент, когда с Рокамболя сошла казалось бы последняя шкурка, когда ходу больше не было никуда и помощи не приходилось ждать ниоткуда в этот самый момент Манасевич-Мануйлов воскрес, феникс возродился из пепла и воссиял новым, невиданным еще доселе блеском.