Характерно, что косвенно он сам признается в этом:
— Я понял, — говорит он[24], — что назначение Штюрмера означает то, что предстоит борьба между Штюрмером и Хвостовым из-за портфеля министра внутренних дел, к чему первый, как ближайший и любимый сотрудник Плеве, естественно будет стремиться. Я доложил Хвостову о предстоящем назначении Штюрмера, рассказав о роли, сыгранной в этом деле Питиримом, Распутиным и Мануйловым (см. ниже). Хвостов начал упрекать меня в излишнем доверии к Мануйлову, припомнил преждевременное освобождение Петца, которым мы могли бы держать Мануйлова в своих руках, и указал мне на то, что, если бы я своевременно устранил Распутина, то все его планы давно были бы осуществлены. Меня это задело. Я ответил, что он сам виноват в своем поведении по отношению к митрополиту и к Распутину и что, с исчезновением Распутина, все равно значение Питирима увеличилось бы. Я добавил, что, ввиду недоверия к себе, я прошу его только об одном — устроить мне возвращение в сенат. Хвостов начал меня успокаивать, говорить о своем доверии, но все же с этого момента наши отношения определились!
Как они определились, достаточно известно. Хвостов слетел, но предварительно успел глубоко закопать Белецкого, снова перехитрившего самого себя.
Впрочем, была и еще одна услуга, оказанная Мануйловым Белецкому. Услуга эта стоит того, чтобы рассказать о ней подробнее, ибо она великолепно рисует как отчаянную мануйловскую наглость, не лишенную, впрочем, весьма едкой иронии по адресу жертвы, так и всю ту легкость, с какою можно было любым способом доить „хитроумного хохла" Белецкого.
Но предоставим слово ему самому[25]
— В один из своих очередных докладов, — эпически спокойно повествует Белецкий, — Манасевич-Мануйлов передал мне, что случайно, как секретарь редакции „Вечернего Времени", он познакомился на своем дежурстве с сыном сенатора Кузьминского, авиатором, который предлагал редакции купить у него письмо Распутина к высоким особам с просьбой о пожаловании Горемыкина „канцлером", причем, в случае отказа „Вечернего Времени" от этой покупки, Кузьминский предполагал сделать то же предложение редакции „Речи". Мануйлов оценил всю серьезность положения, — захлебывается от удовольствия Белецкий, — отказался от покупки письма для редакции, имея в виду нас, и обещал Кузьминскому поместить письмо в надежные руки. Я решил письмо это выкупить у Кузьминского. Для этого был выработан план продажи письма мнимому корреспонденту английских газет, роль которого была поручена мною чиновнику Иозефовичу. Для этого ему пришлось иметь несколько (!) свиданий с Кузьминским в ресторанах и в специально нанятой (!!) квартире, заказать визитные карточки несуществующего английского корреспондента и т. п. В конце концов, выкуп письма со всеми расходами обошелся в 1–1'Д т. р. (?), взятых мною из бывшего в моем распоряжении секретного фонда. Иозефовичу, со слов Кузьминского, удалось узнать, что письмо Распутина передала ему знакомая барышня, бывавшая у дочери Распутина и видевшая как-то это письмо на письменном столе Распутина, небрежно вообще относившегося к письмам. Этот подлинник я показал Хвостову, который велел снять с него фотографию для своей коллекции о Распутине. По его приказанию я письмо и фотографии передал Вырубовой, подчеркнув ей ту опасность, которая грозила, если бы все эти материалы попали в руки кадетской партии…
По бюрократическому масштабу услуга, оказанная на сей раз Манасевичем-Мануйловым Белецкому, была, действительно, велика если бы… если бы не одно маленькое обстоятельство, которое оставалось неизвестным всесильному министру полиции, каким, в конечном счете, был Белецкий, хотя и было известно решительно „всему" Петербургу.
Кузьминский, не только — сын сенатора, но и родной племянник Льва Н. Толстого (по матери, урожденной Берс, родной сестре С. А. Толстой), был из числа тех авиаторов, которые с особой охотой летали над зелеными полями ломберных столов, не удаляясь дальше горизонта „Собрания Экономистов" и базируясь, преимущественно, на пресловутый и уже отмеченный нами „номер 16-ый", или иначе — „Суворинский клуб", как именовалось для упрощения Литературно-Художественное Общество. В собственной семье своей он был изгоем по причине своего громкого поведения, денег на игру не имел, банков не метал и по преимуществу околачивался около счастливых игроков, изредка понтируя на занятую десятку. Манасевичу-Мануйлову он был давнишний приятель и, можно сказать, многократный должник. Одурачен ими Белецкий был сообща, и при наличии Мануйлова (который, при всяком правдоподобии изложенной Белецким версии, отнес бы письмо, конечно, не к нему, а просто к Распутину) — отпадала всякая необходимость и в какой-то посторонней барышне.