Все, конечно, определялось „кружком" — уже — конторой Распутина. А состояла она, кроме самого патрона, из четырех секретарей: Волынского, Добровольского, Симановича и Манасевича-Мануйлова, при котором находился Оцуп-Снарский.
А. Н. Хвостов пробовал выяснить, кто из них занят коммерцией и кто делает политику. Но если на первый вопрос ему удалось добиться утвердительного ответа в отношении всего „секретариата", то для разрешения второго вопроса сколько-нибудь конкретных данных получить так и не удалось. Впрочем, логически ответить на него можно было и à priori.
Добровольский, вообще, занимал слишком незначительное положение в служебной иерархии, чтобы быть вхожим в „сферы", а кроме того, был подавлен личной семейной трагедией и, в конце концов, вкладывался в аферы Распутина, так сказать, — больше „по касательной". Волынский был совершенно отпетый аферист, и показывать его в чистых гостиных было нельзя. Что же касается А. С. Симановича, личности, вообще, пока еще мало освещенной, то на ней стоит остановиться подробнее, тем более, что пишущему эти строки пришлось с ним несколько раз встретиться.
Уроженец глухого и нищего захолустья черты оседлости, Симанович, полуграмотный, чтобы не сказать совсем безграмотный (во всяком случае — малограмотнее Распутина), подмастерье ювелирного цеха, сам себя называл бриллиантщиком и, как все почти брил-лиантщики такого типа, долгое время жил сначала мелким, а потом крупным ростовщичеством, числясь для права жительства ремесленником. Русско-японская война открыла перед Симановичем более широкое поприще.
Но тут лучше предоставить слово ему самому.
В один из летних вечеров 1914 г. за поздним обедом в садике у Донона, автор этих строк слышал за ближайшим трельяжем громкий смех И чей-то голос, принадлежавший по оборотам и акценту, очевидно, не только какому-то дремучему еврею, но и человеку, явно полуграмотному. Субъект этот, оказавшийся Симановичем, рассказывал историю своей жизни и, в частности, главу ее, посвященную его дальневосточной авантюре. С началом русско-японской войны, обратив все свои нажитые „тяжким" ростовщическим трудом капиталы в соответствующее количество бриллиантов и тщательно спрятав их по восточному обычаю в нательном поясе, рассказчик, забрав с собою дополнительно пару сундуков игральных карт, отправился на войну. И если успехи русского оружия в то время и были весьма условны, то успехи Симановича были безусловны вполне. Тщательно „изучив природные свойства" карт и всю технику американских игроков, так живописно представленных нам Брет-Гартом, Симанович пожинал лавры не только как ювелир и клубный импрессарио, но и как банкомет, зачастую заметывавший ответный банк с полуночи до позднего утра.
Совершенно искренний тон повествователя наводил на мысль, не просто ли человек рассказывает свои приключения группе своих коллег, группе своих товарищей по оружию, — ибо иначе следовало бы предположить в рассказчике такую бездну беспринципности, столь патологическую аморальность, которая прямо таки не совмещалась с понятием человека вообще.
Автор этих строк заглянул за трельяж и увидел группу офицеров, совершенно обалдело рассматривавших рассказчика — благообразного субъекта средних лет, брюнета — без каких либо особо ярко выраженных черт, в прилично сшитом скромном темном костюме, с весьма незначительным и, я бы скорее сказал, неумным выражением лица.
Среди его слушателей оказались знакомые, и пишущий эти строки примкнул к их кружку…
Отпив из бокала несколько глотков красного вина, Симанович продолжал свой рассказ. Состояние он наколотил на Дальнем Востоке огромное, хотя и далеко не такое, как целый ряд его друзей, которые карточное дело совмещали с торговлей не бриллиантами, а женским телом.
— Дурак был я! — каялся Симанович в до-ноновском садике. — Молод был, все честно жить хотел. Вот и вышло, что они такие состояния понабили, что надолго хватило, а я свои миллионы в два года проиграл…
— Позвольте, позвольте! — перебил его кто то. — Как же проиграли, когда вы сами рассказывали об уменьи играть без проигрыша?
— Ах, так то разве же игра! — досадливо отмахнулся Симанович. — А имея два миллиона, мог же я позволить себе поиграть наперекор судьбу!
Как потом выяснилось, на своеобразном языке Симановича играть „наперекор судьбу" означало играть честно. Вообще же свою игру — игру не „наперекор судьбу" — он называл работой…
Коротко говоря, йроиграв свою дальневосточную добычу, Симанович окончательно и бесповоротно стал шуллером, но шуллером весьма своеобразным. В нем никогда не умирала страсть к азарту, к этому суррогату высшей романтики, — и „проработав" месяцев 10 главным образом в Москве и на гастрольных поездках по провинции и курортам, Симанович с чемоданами денег неизменно возвращался в Петербург и столь же неизменно начинал здесь играть „наперекор судьбу", пока через месяц-другой не оставался снова без гроша и перед необходимостью нового турнэ.