Особый напор его на должность министра финансов, действительно, относится к концу (ноябрю — декабрю) 1915 и началу 1916 г., когда, поднеся семье Распутина 100 тыс. руб. (см. пятое показание Белецкого чрезвыч. следств. комиссии при Врем. Правительстве), В. Татищев настолько снискал к себе благоволение старца, что последний в самой категорической форме рекомендовал его Александре Федоровне, как единственно достойного преемника Барку, скомпрометировавшему себя в глазах царицы участием в коллективном заявлении, поданном некоторыми министрами Николаю II по поводу смены в. к. Николая Николаевича. И, насколько была настойчива рекомендация Распутина, видно хотя бы из того, как часто за эти месяцы возвращается б. царица к этой кандидатуре в своих письмах к мужу (см. т. III „Переписки" А.Ф. Романовой).
Во всяком случае, надо сказать, что в истории совета министров, сиречь, в истории Распутинских молодцов, был в этот период такой совершенно определенный момент, когда Татищев из аспиранта на министерский пост был единственным кандидатом и указ о назначении его был настолько уже готов к подписанию, что по городу обращалась острота журналиста Л. Львова:
— Ну, теперь будет украдено не только красное здание, что на Мойке, но и сама Мойка исчезнет без следа!
Впрочем, выше мы ограничили правоту Татищева в этом вопросе „известной степенью". Суть в том, что заставило графа отступиться от своего устремления в министры[38] и конечно, не состояние здоровья и не изменение взглядов на состояние „нашей финансовой политики" — взгляды Татищевых определяются тем или иным кушем, — вынужден был отказаться от своей мечты граф только потому, что ему изменил тот же Распутин, внезапно — по настоянию Мануса — вновь взявший под свою защиту блудного Барка.
И естественно было бы для Татищева, если бы он — и на самом деле усмотрев в Мануйлове новую силу при Распутине — вновь почувствовал, что силы к нему возвращаются и финансовая политика вовсе уж не так безусловна, — чтобы не могла измениться.
Во всяком случае И. С. Хвостов к этому добавил, что самое упоминание в статье имени Крестовникова показывает, что она могла относиться к концу июля, так как вскоре Крестовникову сделано было предложение занять крупный пост по министерству торговли, и он это предложение отклонил, о чем и было напечатано в „КоммерческомТелеграфе" от 8 августа.
И в июле — августе 1916 г., в связи, отчасти, и с отказом Крестовникова, на чье согласие многие надеялись, и дальнейшим утверждением двурушнической политики Штюр-мера и все большим проникновением Распутина во все ткани государственного организма, конечно, как указывал Мануйлов, могла снова возникнуть речь о Татищеве.
И она, как говорят, действительно возникла, и отзвуки ее весьма явственно звучали в одиозной квартире по ул. Жуковского в д. № 47. И вот, во время одного из разговоров, когда затронут был вопрос о заграничной агитации, Мануйловым было „высказано опасение", как бы история с куртажом не повредила графской кандидатуре.
— А чтобы потушить возможность этого вреда — право же, 25 тыс. руб. не должно быть жалко!..
Как бы то ни было, на основании этих данных, обвинение, предъявленное Мануйлову, было формулировано по статьям 1666 и 1618 ул. о нак… предусматривающих обманы и мошенничество, производимое под видом лица, действующего по поручению правительственного учреждения или начальства.
XIII
Судебное разбирательство по делу Мануйлова, длившееся шесть дней, выявило массу картин весьма пикантного свойства, но мы остановимся только на том, что непосредственно характеризует Мануйлова и то своеобразное положение, которое он занимал в соответственных сферах[39].
Так, между прочим, И. С. Хвостов, давая свои показания суду, установил, что познакомился он с Мануйловым еще в 1915 г. за завтраком в квартире тов. мин-, вн. д. С. П. Белецкого и затем продолжал с ним встречаться там же, особенно часто в феврале 1916 г., когда шли разговоры о назначении его тестя на пост министра финансов. Тогда Мануйлов рекомендовал Хвостову посоветовать своему тестю „войти в контакт" с премьер-министром Б. В. Штюрмером и поддерживать этот контакт через него, Мануйлова.
38
В своем позднейшем письме Николаю II Татищев называл это „стремлением осуществить заветную мечту всякого верноподданного — приблизить себя к особе монарха".
39
Попутно же еще одна деталь из его личной биографии.
В 70-х годах прошлого столетия российская казенная бандероль являла собою вид весьма примитивный. Это была длинная узенькая лента простой бумаги, на которую нанесены были простым же типографским путем Продольные черные полоски, прерывавшиеся расположенными на равном расстоянии друг от друга изображениями государственного орла. На почве этой примитивности в искони нищем западном крае широко развилась своеобразная промышленность: почти в каждом еврейском подвале появились домашнего приготовления станки, меж двух валиков коих тянулась бесконечной лентой узкая полоска бумаги, и производство бандероли стало доступно даже детям: смажь только типографской краской верхний валик, на котором были сделаны соответствующие нарезы, и верти ручку.
Называлось это в просторечии:
— Тянуть акциз. — И тянула его почти вся городская беднота. Правительство, конечно, боролось с этими вольными экспедициями государственных бумаг, но не эта борьба грозила им смертью, а самая доступность и бессистемность промысла; предложение бандероли скоро настолько превысило спрос, что производство стало бы заведомо убыточным, если бы один виленский „предприниматель" некий Тодрес Манусевич не сумел вдохнуть в него новую жизнь. Он кооперировал отдельных печатников, поставил дело на фабричную ногу, ввел систему и план в производство и сбыт — и оживил дело.
Промышленно-хозяйственные таланты Манусевича 'были вполне оценены правительством: он попал прямо в Сибирь на поселение.
Вслед за Тодресом отправилась в изгнание и его семья, вместе со старшим сыном — 7 летним шустрым мальчуганом, прозванным за своеобразную форму черепа — „сахарной головкой", и, уж кому-кому, а сахарной головке новая родина оказалась подлинно не мачехой, а лучше родной матери. Живой, веселый и умный отпрыск рода Тодреса Манусевича понравился семье богатого сибирского еврея — кулца Мануйлова и был принят в нее, как родной. А когда Мануйловы переехали в Петербург и, сообразно новому положению, нашли нужным перейти в христианство, этой операции был подвергнут и „сахарная головка", ставший отныне Иваном Федоровичем Манасевичем-Мануйловым.