– Не сытно Сытин угощает на двугривенный. Издательница Коновалова, уж на что жадюга, и та устраивает для своих книгонош обеды с водочкой…
– Эх, Николай Александрович, если бы знали вы, сколько у меня безнадежных должников. Вот тут бы вы и сказали: «Какой простофиля Сытин!» И на двугривенный прокормиться можно. Водочка им ни к чему, надо дело делать…
С Маросейки Сытин и Рубакин на скрипучем и звенящем трамвае поехали на Тверскую в редакцию «Русского слова». Разговор в пути продолжался:
– Все говорят, и наша издательская фирма кричит на все стороны: Сытин… Сытин… Сытин… А я разве в одиночестве? Разве один я все это сотворил? Я находил таких компаньонов, которым можно доверить по их талантам подходящее дело. И умирать буду – вспомню добрым словом наших первых директоров товарищества: Нечаева, Ворапанова, Улыбина, Миловидова, Соколова. Их уже нет в живых. А какие дельные были бородачи русские!.. А конторщики, заведующие, метранпажи, художники, рисовальщики, и вся пишущая братия, и свинцовая армия типографских рабочих! Без них Сытин – ничто!
– Не напрашивайтесь на похвалу, Иван Дмитриевич, все это правильно, к этому можно добавить и благодарную почву в России, требующую изобилия книг. Были и до вас добрые пахари на ниве народного просвещения. Но среди всех издателей наиболее колоритна фигура вашей светлости.
Около Страстного монастыря Рубакин и Сытин вышли из трамвая. Сытин набожно перекрестился, глядя на большую икону над монастырскими воротами. Ему стало как-то не по себе, когда он приметил, что почтенный литератор Николай Александрович не последовал его примеру.
«Все вы такие, переученные, от бога отворачиваетесь», – подумал Сытин, а сказал другое: – Я так думаю, от поклонов богу еще ни у кого голова не отваливалась…
Взглянув исподлобья, Рубакин спросил:
– Скажите, Иван Дмитриевич, а верно, что с этой колокольни полиция хлестала из пулеметов по восставшим?
– Да, говорят, был такой грех. Бог тут ни при чем. Людская гордыня виновата…
– Как же так? А с чьего благословения эта самая гордыня?
– Ладно, ладно, мне с вами, учеными, невозможно тягаться…
В редакции «Русского слова» Рубакин всегда был желанным человеком.
В кабинете у Дорошевича устроили чаепитие с конфетами и печеньем. Сидели за круглым столиком четверо: Сытин, Рубакин, Благов и Дорошевич.
Главный редактор, Федор Иванович Благов, обращаясь к Рубакину, спросил:
– Вы были некоторое время в изгнании за границей, интересно знать, как там русская эмиграция расценивает нашу газету?
– Эмиграция разношерстная, – ответил гость. – Социалисты-революционеры, эсдеки, анархисты – люди различных взглядов и методов борьбы. Конечно, они газеты читают. Сугубо монархическое «Новое время» не переваривают. «Русское слово» считают газетой популярной, внепартийной, либеральной, то есть и нашим и вашим…
– Что поделаешь! – воскликнул Влас Дорошевич. – Мы бы рады, Николай Александрович, в рай, да проклятые черти не пускают.
– Из-за этих «чертей» и мне, кажется, скоро придется снова расстаться с родиной. Предпочитаю свободную жизнь в неприкосновенной Швейцарии, нежели под надзором полиции здесь, или не дай бог там, куда недавно упекли тысячи революционеров.
– Но ведь вы теперь не под надзором? – сказал Сытин.
– Верно, Иван Дмитриевич, официальный надзор с меня снят, а наблюдение усилено. Сыщики топают по моим следам, и замечаю неаккуратную работу «черного кабинета» по перлюстрации моей корреспонденции. А вы знаете, сколько я получаю от читателей писем! И сколько сам им пишу… А недавно в Питере один агентишка ко мне с вопросиками подкатывался, спрашивал о том, как мы с Брешко-Брешковской в ссылке в Крыму около Алушты проживали… Послал я его к чертовой матери и сказал: «Съезди в Сибирь на каторгу, и пусть она тебе сама расскажет». Совсем обнаглели, совсем… – Рубакин выпил полстакана чаю, продолжал: – Насчет нашей периодики, не кривя душой, можно все-таки сказать добрые слова о «Русских ведомостях» и их могучем редакторе Василии Михайловиче Соболевском.
– Безусловно, безусловно, – подтвердил Благов, – Соболевский – фигура знатная. Разумеется, высокому начальству он не по нраву. «Русские ведомости» – газета общественной совести, да еще с профессорским уклоном. Сытинское «Слово» более общенародная газета. Однако все мы уважаем Соболевского, как благородного человека, обладающего светлым, прозорливым умом. И кое-что у него заимствуем, а вернее, грубо говоря, перетягиваем из его «Ведомостей» некоторых писателей. У нашей газеты тираж огромный, читателей больше, да и гонораром не скупимся.
– Иногда и этот боевой газетный деятель впадает в уныние, – отозвался Дорошевич о Соболевском, – частенько и ему приходится претерпевать от всевидящего ока и всеслышащих ушей. Штрафы, конфискации отдельных номеров делают немалую честь «Русским ведомостям». В декабре пятого года за сбор средств на революцию совсем, казалось, была крышка газете Соболевского. Снова как-то воспрянула. А на днях я догнал Василия Михайловича на улице. Идет расстроенный и вполголоса сам с собой разговаривает: «Мерзость, свинство! И зачем мы, коль от этого свинства не очистить Россию никакому Геркулесу?..» А я ему и говорю: «Есть, говорю, Василий Михайлович, Геркулес, имя ему – печать!..» Смутился и отвечает: «Не верю, Влас Михайлович, не верю…» Что делать, если даже у таких столпов русской интеллигенции, как Соболевский, вера в прогресс, в революционные силы народа поколеблена?.. Многие удручены щемящим чувством ожидания чего-то еще более худшего. Многие потянулись за границу. Вот и вы, Николай Александрович…
– Другого выхода пока не вижу. Я уже решил подарить всю свою библиотеку «Петербургской лиге образования». Буду там, за границей, продолжать свое дело. Я навсегда книжный червяк, и только. И не из тех я, кто нащупал и ухватился за истину. И там буду ее искать, найду и, не сразу поверив, поищу еще к ней доказательств. Пока что нашел такую истину, которая упрекает нас за неравенство образования.
– Утопия, Николай Александрович, – возразил Сытин. – И все мы на вечные времена в этой утопии по-всякому утопать будем. Где же видано, чтобы люди стали одинаковые и умом наполненные поровну, как вот эти стаканы чаем? Всегда и во всем быть разнице; о равенстве только разговоры Кропоткиных, Савинковых и Брешковских. Всеобщая грамотность сбудется, это возможная вещь. А чтобы все были профессорами, извините, не уравнял бог лесу, не только людей.
– Нет, друзья, настоящие перемены произойдут только благодаря образованному обществу, которое ликвидирует изнеженность тунеядцев, а тружеников образует и поставит в один ряд с собой. В этом смысле роль книги, роль просветителей в тысячи раз надежней и верней эсеровских бомб и револьверов. – Рубакин отставил стакан на средину столика и сказал: – Где бы я ни оказался, дорогие друзья, куда бы я ни исчез, не откажите мне в любезности не прекращать с вашим товариществом деловой связи. Через печать я буду стараться соединять читателей с полезными книгами, с такими авторами, которые трудятся для народа, вкладывают душу в свои произведения…
– Николай Александрович, скажите, когда будете уезжать за границу? Мы вас проводим…
– Обязательно проводим…
– Не надо, друзья, я потихонечку. Приглашаю вас, если окажетесь в тот день в Петербурге, приходите в «Лигу образования» на передачу мною собственной библиотеки народу. Это будет отличная база для воскресных рабочих школ. И не сочтите сие за бахвальный жест с моей стороны. А там, где найду себе пристанище, я опять помаленечку сколочу себе библиотеку. Будет работа, заработок, будут у меня и книги. Мой девиз: «Книга – могущественнейшее орудие в борьбе за истину и справедливость». В свои сорок пять лет я вправе рассчитывать немало еще потрудиться до конца дней своих под этим девизом…