Сердечно благодарю Вас за Ваше доброе, милое письмо ко мне, изо всех сил постараюсь, если смогу, быть полезным г. Кореневскому. Я передал Ваше письмо в редакцию и сообщаю, что она мне ответила. Редакция сейчас же горячо взялась за это дело и вступила уже с г. Кореневским в переписку, чтоб выяснить, в каком отношении и насколько г. Кореневский может быть полезен газете. Когда редакция уведомит меня о результатах переписки, я немедленно уведомлю, со своей стороны, Вас. Редакция просила меня передать Вам глубокую благодарность за добрую память».
За месяц до своей смерти Лев Николаевич обратился к Сытину через Владимира Григорьевича Черткова с просьбой оказать помощь потерпевшему за свои убеждения. Вот эта записка: «В местечке Ахтырка, где 28 000 жителей, отставленный от своей должности за убеждения бывший псаломщик Нестеренко желал бы торговать книгами (хорошими). Не даст ли ему Сытин на комиссию книг, хотя бы рублей на 80? Нестеренко я знаю только по письмам, но впечатление на меня он производит хорошее. Лев Толстой, 8 октября 1910 г.».[8]
И вдруг – неожиданная, поразительная новость: великий русский писатель Лев Толстой в ненастную осеннюю ночь 1910 года исчез из Ясной Поляны. Ушел из дому навсегда, искать себе «вечный покой».
В печати телеграммы: «Толстой нашелся в Астапове…», «Толстой простудился, болен…» И наконец трагическая весть: «На станции Астапово умер Толстой…»
Сытину в это не верилось. Казалось, что люди такие, как великий Лев Толстой, – сильнее смерти. Но смерть не обходит и самых великих и мудрейших… Вспомнил Сытин встречи с Львом Николаевичем, его добрые советы, беседы в книжной лавке у Шарапова и на Валовой улице в литографии, и дело «Посредника» вспомнил, и обиды графа, и, глубоко расчувствовавшись, прослезился.
Иван Дмитриевич в день похорон Толстого вместе со многими москвичами выехал в Ясную Поляну. Желающих поехать на похороны были тысячи. Но в Москве начальство железной дороги объявило: «Не хватило поездов». А выезд из Петербурга на похороны «отверженного» церковью графа был запрещен. Отправка поездов временно приостановлена. И все же в Ясную Поляну из Москвы, Тулы и окрестных деревень собралось на похороны около четырех тысяч человек.
Прибыл на похороны вооруженный отряд полиции, солдат и казаков.
Похороны великого писателя земли русской происходили словно под усиленным конвоем.
Сытин шел в передних рядах процессии. Тишина… Шелест шагов по усыпанной листьями узкой дорожке, да изредка где-то в стороне трещат сучья под ногами, нарушая эту тишину.
Впереди процессии на черной ленте белыми буквами: «Лев Николаевич, память о твоем добре не умрет среди нас, осиротевших крестьян Ясной Поляны».
Позади на трех телегах венки от московских, тульских организаций и частных лиц.
– Исхудал, очень высох, не такой был, нос совсем заострился и борода реже стала… – шепотом говорил один из идущих рядом с Иваном Дмитриевичем.
– Вымотался, – говорил другой. – Графиня – та чертовка страшная, не жалела, не берегла его напоследок. Бежать из дому заставила… А сама в пруд кинулась. Булгаков за волосья вытянул из пруда. Еще бы немножко – и два гроба…
– Всю тяжесть славы выдержал, а против смерти не управился…
– Как жил, так без покаяния и умер, и крест не велел ставить. Давно это местечко в лесу он облюбовал для себя…
И вдруг запели:
– Вечная память, вечная память…
Качаясь над головами шествующих, как бы по легким волнам, подплывал гроб к могиле. За гробом – семья. Слезы, всхлипывания и голос, отрывистый, графини:
– Не буду!.. Не буду!.. Не буду!..
Кто-то в передних рядах громко сказал:
– На колени!..
И вся процессия упала на колени. И даже солдаты, не дожидаясь особой команды, в лесу, под деревьями, держа перед собой ружья, стали на колени, склонив обнаженные головы. Наверху, на ветках берез, сидели ребятишки. Под деревьями верховые казаки, сняв папахи, с винтовками за спиной застыли в седлах.
И вдруг кто-то заметил, что в толпе тульский полицмейстер стоит во весь рост.
Несколько человек обернулись к полицмейстеру и в один голос сказали строго, требовательно:
– Пристав! Становись на колени!..
– Тебе говорят, на колени!..
И полицмейстер подчинился. А около него тихие разговоры участников похорон:
– И зачем такую силу полиции да войска сюда послали?
– Он им и мертвый страшен…
– Бунта боятся…
– Бунта? Разве на коленях бунтуют?..
Зашуршали веревки при спуске гроба в могилу. Послышались рыдания и опять:
– Вечная память, вечная память…
Не сразу разошлись участники похорон, все до единого подходили к свежему холмику земли, скрывшему Толстого. У всех на лицах была выражена великая печаль, а у Сытина в застывших глазах безответный вопрос: «Ты жил среди нас, ты покинул нас, кто же другой будет равный тебе, кто тебя заменит?..»
Поздно вечером Иван Дмитриевич возвращался с похорон пешком на полустанок Козлова Засека, а оттуда в переполненном вагоне – в Москву. И весь путь до Москвы не умолкали разговоры о Толстом, о его великих творениях.
Сытин молчал и думал о том, как можно и как нужно отметить изданиями книг память Толстого, широкой волной двинуть его произведения в народ…
…Литературным наследством Льва Николаевича были Заняты его дочь Александра Львовна, Чертков и присяжный поверенный некто Муравьев. Прежде всего они были заинтересованы выполнить волю Льва Николаевича, добыть за его произведения значительные средства, триста тысяч рублей на выкуп усадебной земли у наследников Толстого, чтобы передать эту землю в безвозмездное пользование крестьянам Ясной Поляны.
Чертков предложил издателю Марксу приобрести сочинения Толстого за триста тысяч. Марксу показалась цена высокой – отказался. Об издательстве Суворина не могло быть и речи. Верноподданническая, овеянная дурной славой звезда этого издателя катилась к закату.
Узнав от Черткова об отказе Маркса приобрести сочинения Толстого, Сытин выехал в Ясную Поляну…
Было начало лета 1911 года. Иван Дмитриевич рано утром приехал в Тулу на ночном поезде. В Туле нанял извозчика и приехал в толстовскую усадьбу к восходу солнца, когда весь барский дом покоился крепким сном, и только на полях и огородах начинали копошиться над землей-кормилицей местные крестьяне.
Сытин прошел через калитку у главных ворот, не стал никого беспокоить, остановился против кучерской, соломой крытой, бревенчатой избушки. И как не остановиться против этой низенькой хижины с плетеной завалинкой. Ведь сюда, в эту лачугу, ночью 28 октября 1910 года пришел из барского дома Лев Николаевич, разбудил кучера и покинул Ясную Поляну…
С минуту постояв в раздумье, Иван Дмитриевич, знавший все ходы и выходы в толстовской усадьбе, направился от кучерской избы по дорожке мимо житни и риги. Дальше дорожка разветвлялась: средняя – прямо через поляну к речке Воронке, вправо – через парк к полю и к тем елочкам, где находится любимая скамейка-беседка Толстого, а влево – через густой лес, смешанный с кустарником, – к могиле великого писателя.
«Эта тропа к его могиле никогда не зарастет», – подумал Сытин, входя в сумрачную, густую тень леса. В чаще деревьев было темно. Тихими шагами, не нарушая утреннего лесного спокойствия, приближался Иван Дмитриевич к одинокой могиле. На ней еще нет никакой зелени. Вокруг лес, тишина, ни шороха, ни малейшего звука.
Сытин опустился на колени перед холмиком. Прослезился. Увидел под деревьями скамеечку, сел и долго-долго сидел в раздумье о душе, о делах и помыслах человеческих и о том, как много сделал человек, лежащий теперь под этим холмиком.
В памяти Сытина возникали воспоминания о встречах с графом у Ильинских ворот, в Хамовниках, в Ясной Поляне; о беседах в те первые годы, когда он, Сытин, только еще начинал свое дело.
«Да, Лев Николаевич, я много-много обязан тебе, твоей помощи, твоим советам, твоим народным изданиям… Милый, дорогой Лев Николаевич…»