Есенин застал Николая Ивановича в кабинете. Произошел обстоятельный разговор.
– Где учились? – спросил Николай Иванович.
– В церковно-учительской школе, у себя там, в Спасо-Клепиках, Рязанской губернии.
– Доброе дело. Каких писателей больше других почитаете?
– Люблю русскую поэзию. Конечно, Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Кольцова. Из прозы книги Льва Толстого люблю…
– Хороший выбор, отличный. Наверно, и сами пробовали писать? Не думайте утаивать: от чтения таких писателей, а от любви к ним тем более, человек в душе становится поэтом.
– Не скрою, – ответил Есенин, – у нас там в Клепиках есть учитель словесности, Евгений Михайлович Хитров, он одобрял и поощрял мои первые потуги в стихосложении.
– Быть может, у вас есть с собой что-либо написанное?
– Есть, вот. – Есенин подал исписанные мелким почерком листки со своими стихами.
Близоруко, сквозь очки, посмотрел Николай Иванович и сразу вернул листки автору.
– У меня зрение очень слабое, а у вас мелкий почерк, прочтите, пожалуйста.
– Эх, добро бы только почерк мелкий! – тяжело вздохнув, но бодрым, звенящим голосом проговорил Есенин. – С почерком еще можно управиться, а вот совладать с поэзией трудней. Однако, с позволения вашего, прочту.
– Вполне прилично. Может быть, и подражательно, но хорошо. Я ведь не очень искушен в поэзии, – заметил Николай Иванович, прослушав строки есенинских стихов. – А ну-ка еще что-либо…
Есенин перебрал листочки и прочел на выбор еще несколько стихотворений.
– Хотите к нам в корректорскую? Устрою! Уж на что ближе к делу книжному? Раньше-то где вы трудились? – спросил Николай Иванович.
– Не трудился, а прозябал, – махнув рукой, ответил Есенин. – Мой отец в приказчиках у купца Крылова здесь, в Москве, ну и меня временно пристроил, а мне хочется поближе к делу книжному, культурному…
– Хотите на первых порах в подчитчики: рублей тридцать в месяц. Не худая цена. По-рязански, это на тридцать пудов муки!..
Есенин не торговался, он думал не о жалованье. Ему хотелось где-то, как-то начать печататься. И, как бы угадывая его настроение, Николай Иванович продолжил разговор:
– Свободное время уделяйте творчеству, сочиняйте. Есть у меня один знакомый чудак, не назову его по имени, но он величает себя поэтом и даже печатает какую-то чепуху, якобы для народа. Вот, к примеру, каковы его стишонки:
И так далее. Пора и нам, издателям, перестать подсовывать народу такой хлам, выдавая его за народные сказочки.
– Согласен, Николай Иванович, – то что вы прочли, это какой-то лепет, а не стихи…
– А между прочим, – перебивая Есенина, продолжал Николай Иванович, – этот подделывающийся под народный стиль стихоплет происхождением из богатых. Он и за границей бывал, и даже в Дельфах из Кастальского источника пил, а источник исходит, как известно, из горы Парнас. Пил, пил священную воду вдохновения, а поэтом не стал, чуда не свершилось. Возможно, потому, что перед ним из того же Кастальского источника пастух-грек поил своего уставшего осла.
Есенин даже не улыбнулся и на шутку отозвался серьезно:
– Для поэзии самый надежный источник – высокая культура поэта и знание жизни русского народа. Это прекрасно доказано Пушкиным и Некрасовым.
– Если вы так понимаете, откуда черпается вдохновение поэта, то быть вам стихотворцем несомненно, об этом говорят и первые ваши шаги. Итак, в час добрый, пойдемте, отведу в корректорскую.
В корректорской Есенину скоро показалось скучно.
В просторной комнате – тишина, тут тебе ни поговорить, ни песню спеть, ни соловьем посвистать. Скука мертвая. Чуть слышно шелестят переворачиваемые страницы и гранки, как свитки, на длинных бумажных полосах.
Из общей корректорской скоро Есенина перевели в отдельную комнату на должность подчитчика, где он должен был полным голосом читать целые произведения, не пропуская ни единой буквы и называя каждый знак препинания. Конечно, при таком внимательном, механическом чтении невозможно было уследить за содержанием, и это в какой-то мере казалось подчитчику обидным…
Людей у Сытина много: в Москве и в Петербурге, и на производстве, и в книжной торговле. Всех разве запомнишь. Но Иван Дмитриевич имел крепкую память и зоркий глаз. Знал он многих, особенно старых рабочих, в лицо и по фамилиям, знал, разумеется, всех конторщиков, всех заведующих отделениями и их помощников на Пятницкой. Там, как и в редакции «Русского слова», был у него свой кабинет. На письменном столе находились только две вещи: телефон, связанный с типографским коммутатором, да огромные счеты, которыми Иван Дмитриевич владел мастерски. В кабинете он не засиживался, носился по этажам вновь отстроенного здания типографии, ловил на ходу директоров и заведующих, на ходу выслушивал их и тут же отдавал распоряжения. Однажды, через два-три месяца, он мимоходом встретил в типографии того кудрявенького парня, что направил к Николаю Ивановичу.
«Значит, устроился», – смекнул Сытин и, остановясь, спросил:
– Работаешь?
– Благодарю вас, Иван Дмитриевич, принят в подчитку корректору.
– Старайся, не топчись на месте, двигайся вперед. У такого молодого человека все впереди.
– Стараюсь, Иван Дмитриевич.
– Вечерами чем занят?
– Хожу на лекции в университет Шанявского.
– Ого! Что там привлекает?
– История литературы, философия, политическая экономия, логика. Этого я у себя на Рязанщине никогда бы не услышал.
– Смотри, парень, будь осторожен, не споткнись. В том университете учителя демократы, да и студентов таких подбирают. А время опять становится тревожное.
– Да, тревожное, Иван Дмитриевич, на Ленских приисках повторилось кровавое воскресенье. Факт не в пользу государя.
– Ишь ты какой! Не в пользу, говоришь?.. Действительно, расстрел рабочих – это не бриллиант в корону императора, – сказал Сытин и погрозил ему пальцем, не ради острастки, а так, в порядке предупреждения. Подумал: «Как знать, опять забастовки начались, не повторится ли снова пятый год, да еще с большей силой? Об этом и Горький пророчит и политическая эмиграция. Все не только говорят, но и действуют. Как знать? Может, настанет такое время…» Есенину еще раз пожелал: – Старайся, голубчик, старайся…
Между тем Есенин так стал «стараться», что в скором времени полиция обратила на него внимание. Переписка Есенина с друзьями подвергалась аккуратной перлюстрации. Шпики из наружного наблюдения постоянно топали за ним и доносили начальству о его действиях.
В рапортичках уличных сыщиков Сергей Есенин именовался кличкой «Набор». В одном из донесений (сохранившихся в архивах охранного отделения) сообщалось о поведении Есенина следующее:
«От 9 часов утра до 2 часов дня выходил несколько раз из дома в колониальную и мясную лавку Крылова, в упомянутом доме, где занимается его отец; в 2 часа 25 минут дня вышел вместе с отцом из лавки, пошли домой на квартиру.
В 3 часа 20 мин. дня вышел из дому „Набор“, имея при себе сверток вершков 7 длины квадр. 4 вер., по-видимому, посылка, завернутый в холстину и перевязанный бечевкой. На Серпуховской улице сел в трамвай, на Серпуховской площади пересел, доехав до Красносельской ул., слез, пошел в дом № 13 по Краснопрудному переулку во двор во вторые ворота от фонаря домового № 13, где пробыл 1 час. 30 мин., вышел без упомянутого свертка, на Красносельской улице сел в трамвай, на Серпуховской площади слез и вернулся домой. Более выхода до 10 часов вечера замечено не было».