– Вот он где, павлинчик, полюбуйтесь! Павлинчиком закусил, павлинчиком. Кто из вас пробовал?! Ага!..
Деревенские ребятишки очень жалели сказочно прекрасную птицу, бегали за пьяным Тимохой, швыряли в него камнями, в десятки голосов кричали:
– Поп-вор, поп-вор!
– Тимоха бахвал, Тимоха нахал, куда павлина запихал?!
Но что поделаешь с Тимохой? Единственное, что мог Иван Дмитриевич сказать садовнику:
– Васильич, не тронь, не бей, не пачкай рук об этого Тимоху. Черт с ним!
К осени выехали из Берееневки все сытинские домочадцы. Остался на зиму сторожить усадьбу один Васильич. Отлучился однажды Васильич днем в Москву, вернулся поздно: глядь, замки сломаны. Покража. Нет енотовой хозяйской шубы, из буфета серебряный сервиз, вилки, ложки, ножи – все исчезло.
Тимоха! Кто же больше.
Бежит Васильич ночью на станцию Химки, к жандарму:
– У Сытина на даче кража, украдены шуба из гардероба и серебро из буфета…
– На кого подозрение?
– На Тимоху Чуракова, на кого же больше. Разрешите позвонить в Москву, Сытиным на квартиру.
– Пожалуйста. А мы тоже примем меры…
В чужой шубе недолго пришлось щеголять Тимохе. В Дурынине за стол с серебряными ложками не сядешь. Что делать с краденым добром? И дурак догадается: в Москву, Хитров рынок все проглотит. Решено – сделано. Раскинул Тимоха на Хитровом рынке сытинскую шубу дорогим мехом кверху, на мех разложил серебро с позолотой – превосходный сервиз.
Недолго пришлось зазывать покупателей. Подошел сыщик из уголовки, за ним стражник – башлык на шее, шашка на боку, револьвер с другого боку и свисток в зубах. И повели Тимоху в участок. Шуба внакидку. Серебро в мешке побрякивает. Вызвали Сытина туда же.
– Признаете свое добро, Иван Дмитриевич?
– Признаю.
– Признаете и вора?
– Как же, Тимофей из Дурынина, прошлым летом он у меня павлина сожрал.
– Что прикажете делать с ним, Иван Дмитриевич, он весь в вашей власти.
– А что с ним делать? Под суд незачем. Мое добро ко мне и вернулось. Не от хорошей жизни человек бросается на воровство. Вот что, Тимофей, судить тебя не будут. Я как потерпевший на это согласия не даю. Я прекращаю преследование и расследование, а ты прекрати воровство навсегда…
Тимоха поклонился в ноги:
– Спасибо за доброту…
– То-то, за дело надо браться. Лет тебе под сорок, пора и человеком стать. Небось землю имеешь?
– Две десятины в «ренду» сдаю. Самому не под силу…
– Приходи в воскресенье под вечер. Я буду на даче. Серьезно поговорим.
– Ладно, приду.
В воскресенье приехал Иван Дмитриевич в Берсеневку.
Пришел к нему на беседу Тимоха.
– Вот, Тимофей, по какому делу я тебя пригласил, – начал разговор Иван Дмитриевич в присутствии Васильича. – Дам я тебе безвозмездно лошадь, сбрую, плуг, борову, стог сена и десять пудов овса и ячменя к весеннему севу. Будешь работать – делу венец! Не станешь – бог тебе судья, и сам черт тебя тогда не исправит, и потерянный ты тогда человек! Ясно?
– Ясно! – И в ноги Сытину.
– Васильич, выдай ему все, что мною сказано. Пусть берет и разживается.
Эх, «нелегкая» рука оказалась у Ивана Дмитриевича! Стог сена Тимоха продал, семена пропил. Голодная, отощавшая Пегашка прибежала самовольно в Берсеневку.
И еще раз Тимоха напомнил о себе. Забрался ночью в сытинские дачные покои, походил со свечкою. И доглядел Тимоха, чем можно на сей раз поживиться. У Сытина во всех комнатах по углам отличные иконы. Ризы на них тяжелые, серебряные.
– Господи благослови! – И пошел Тимофей Чураков при свете церковной свечи «корчевать» иконы. Раскроет стеклянную створку, сдерет одеяние то с богородицы – «Неопалимой купины», то с Варвары-великомученицы; раздел также до доски Нерукотворного спаса, Дмитрия Солунского, даже Александра Невского не пощадил. Завернул всю добычу в скатерть и был таков. Долго не узнал бы об этом Васильич, да ему кто-то нечаянно намекнул:
– Что это в непоказанное время кто-то из хозяев приезжал?..
– Никто не приезжал.
– А как же, в главном корпусе ночью огонек светился…
– Да что вы?!
Прибежал Васильич и ахнул: какое богохульство! Лежат на полу ободранные иконы. Чья рука поднялась? Несдобровать теперь Тимохе: Сытин простит, бог не простит…
Было это в ту осень, когда Сытин ездил в Берлин, заезжал в Италию, погостил недельку у Горького и вернулся.
Вскоре за ним, воспользовавшись амнистией, приехал в Россию Горький и на осень и зиму поселился у Сытина на даче в Берсеневке.
Васильичу Сытин наказал всячески оберегать Горького от назойливых и любознательных соседей. Мало ли кому захочется посмотреть на прославленного писателя или с чем обратиться к нему.
Однажды под веселое настроение Иван Дмитриевич рассказал Горькому о Тимохе, о его воровских проделках. Горький улыбнулся и спросил:
– Ну, хорошо, вор есть вор, чего с него спросишь. А вы, Иван Дмитриевич, почему такое милосердие и благодеяние к нему проявили? От избытка гуманных чувств или от страха? Я думаю, что вы испугались этого Тимохи?..
– Угадали, Алексей Максимович, угадали! Сами понимаете, прекрасную птицу не пощадил, украл и сожрал, так меня тем более не пощадит.
– Предположим, он вас не тронул бы, ножичком не полоснул бы. Я знаю, воры трусливы. А вот красного петушка он мог бы подпустить.
– И не говорите, Алексей Максимович, я об этом подумал, прежде чем стать благодетелем злодея. Спалит, думаю, за милую мою душу, а за усадебку-то я сорок семь тысяч уплатил, да за ремонт и прочее тысячонки четыре ухлопал… Бывало, покойный Антон Павлович упрекал меня за столь дорогую покупку…
Горький добродушно улыбнулся:
– Вот кто был святой человек!.. Кто подобный Чехову есть среди нас, литераторов? Никого. Есть честные, есть порядочные, но благороднее его нет! А какой талант!
– Меня всегда влекло к нему благородство его души, – сказал Сытин, – и в Ялту к нему ездил, и в Мелихово, и в Москве часто встречались… Сколько раз я пользовался его добрыми советами-подсказами!.. И вот уже десять лет как его не стало. Истинного друга лишились мы…
Помолчали и потом снова заговорили о Тимохе.
– Я приказал Васильичу строго глядеть и не пускать этого Тимоху близко к даче, дабы он не учинил вам неприятностей, – сказал Сытин.
– Это вы напрасно, Иван Дмитриевич, меня такие Тимохи не испугают, видал я их немало. Одного не понимаю, как это у него на павлина рука поднялась, да еще и аппетит разыгрался?.. Как ему павлина было не жаль? Мои босяки не были столь черствыми.
…В Берсеневке Горькому жилось хорошо, спокойно: тишина, русская природа, снежная, с крепкими морозами зима. Комнаты согреты, от самовара легкий угарец.
На прогулку он выходил в сопровождении Васильича. Слушал его рассказы о местных происшествиях, а сам рассказывал Васильичу о разных событиях и словно бы вслух думал и, рассуждая с собой, приговаривал:
– Кажется, быть войне… А кто кого – неизвестно… Порохом попахивает…
Как-то к ним подошел, опираясь на палку, с мешком за спиной Тимоха. Васильич, забежав впереди Горького, преградил Тимохе дорогу:
– Чего тебе надо?
– Ничего не надо, – ответил тот, – здрасьте, добро пожаловать, и только. – И вытряхнул из мешка связанного петуха. – Вот хочу великому писателю петуха на жаркое продать…
– Мы ворованное не покупаем, – отрезал без стеснения Васильич, но, чтобы смягчить грубость, все-таки спросил: – Какая ему цена?
– Полтинник.
– На вот тебе полтинник, убирайся вместе с петухом и не мешай. Алексей Максимович ходит и думает, а ты ему суешь петуха! Понятие надо иметь.