– Я так и думал.
Они сели друг против друга в мягкие кресла с резными подлокотниками и ножками, а на спинках были вышиты аэропланы. Стены были оббиты деревом, местами из них прорастали стеллажи, на которых пылились модельки аэропланов: «Муромцы», «Сикорские», «Ньюпоры», «Альбатросы», «Капрони», «Юнкерсы», «Сопвичи», «Фоккеры», «Фарманы». Богатая коллекция, чем‑то похожая на засушенных бабочек, многократно уменьшенных, точно те, кто составлял ее, научились у аборигенов Новой Гвинеи искусству уменьшать в размерах предметы. Те так поступали с человеческими головами, но выходило, что и с аэропланами можно сделать то же самое. Теперь это были безделушки, но Гайданов, смотря на них, вспоминал бои, в которых участвовали аэропланы этих моделей, затмевая небеса своими тенями. Им было тесно там.
– Может, чаю? – спросил Гайданов.
– Чаю? Да, пожалуй.
Он всю ночь провел в вагоне скоростного экспресса «Синяя стрела», который опять курсировал на железнодорожной линии Москва – Санкт‑Петербург. Возвращалась былая роскошь. Вагоны были оббиты деревом, на стенах висели бронзовые канделябры, в ресторане столовые приборы были серебряными, а тарелки из китайского фарфора. Кресла в купе были мягкие, и тело не устало от них, но он лишь на пару часов смог сомкнуть глаза, выспаться, конечно, не смог, хотя стук колес на стыках рельсов всегда хорошо убаюкивал его. Все думал, что скажет ему Гайданов. Теперь он чувствовал тяжесть в голове, слова давались с трудом, но, может, разговорится еще.
На стене висел огромный пропеллер с «Ильи Муромца». Одна из его лопастей треснула и чуть закоптилась. На этом аэроплане, подбитом германскими истребителями, Гайданов падал, но он остался жив, отделавшись несколькими шрамами и переломом ноги, а от «Муромца» сохранился только этот пропеллер.
Как он остался жив в той катастрофе? Бог его знает. Всех их охраняли добрые ангелы. Иначе они разбились бы на первом вылете. Тот, кто рожден ползать, летать не может. Но создатель ошибся, не дав им крылья при рождении. Пришлось эту ошибку исправлять.
Аэропланы так мало жили на войне, что конструкторы предлагали до предела упростить их кабины, превратить в нечто, где даже спартанцы, не привыкшие к роскоши, все равно почувствовали бы себе неуютно. Зачем строить на века, если они максимум через три месяца все равно сгорят?
Где‑то в этом кабинете, может, в одном из выдвижных ящиков массивного резного стола или на книжных полках, стояли альбомы с фотографиями всех пилотов, которые служили в эскадрах Гайданова. Сотни и сотни лиц. Многие из них не знали друг друга, потому что большинство из тех, кто начинал эту войну, не дождались ее окончания. А аэропланы, возле которых они фотографировались, тоже давно стали пеплом.
Гайданов за те месяцы, что они не виделись с Шешелем, сильно раздобрел, набрал килограммов десять и теперь поднимался с кресла с трудом, опираясь руками о поверхность стола. Он стал похож на огромного, разлапистого медведя.
Когда Шешель оказался в этой комнате, окинул ее взглядом, в его голове стало тесно от нахлынувших воспоминаний. Они давили на черепную коробку, как вода в перегретом паровом котле, и, чтобы голова не взорвалась, надо было выпустить немного слов на волю, ослабив их давление.
О чем же поговорить? Слова бегали по горлу, натыкались друг на друга, смешивались в кучу. В первую секунду он смог бы только захрипеть, но остановил хрип, стиснув челюсти, как крокодил, вцепившийся в мягкое бедро антилопы.
– О, да ты женился? – сказал Гайданов, почувствовав кольцо на его пальце, когда они пожимали друг другу руки.
– Да.
– Давно ли?
– Нет. Меньше двух дней.
– О, поздравляю.
– Спасибо.
Но этих слов недостаточно. Их мало. Мало. О чем же говорить? О чем? О баварской операции? После нее всем участникам вручили высокие награды и строго‑настрого запретили даже упоминать о ней. О налетах на Берлин? Тогда эскадра, где служил Шешель, сопровождая бомбардировщики, сократилась на треть.
– Прости, что побеспокоил тебя. Медовый месяц. Все понимаю. Прости. Не буду долго задерживать тебя.
– Ничего.
Шешель вспомнил безмятежное лицо Спасаломской, которое поглаживали просачивающиеся между неплотно сомкнутыми шторами солнечные лучи. Еще молодые, утренние, забавные и веселые. Он вспугнул их, одернув шторы и оставив солнечные лучи на улице. Накануне он сказал Спасаломской, что ему надо ненадолго уехать в столицу. Она даже не надулась, услышав это, не обиделась нисколечко на него, что он так скоро покидает ее, а только сказала:
«Приезжай поскорее. Я буду скучать».
Знала бы, как ему будет скучно без нее, но он не умел находить слов, которые могли бы в полной мере отразить его чувства.
«Я постараюсь», – сказал он ей.
– Какие у тебя планы? Хочешь продолжить кинокарьеру?
Они сидели друг против друга, пригубливая горячий чай, принесенный минутой ранее адъютантом генерала.
– Нет. Это не для меня. Устроюсь к кому‑нибудь пилотом… Или… я читал, что между Москвой и Петербургом хотят сделать регулярную пассажирскую воздушную линию. Это так?
– Да, хотят. Такие работы ведутся. Если ты хочешь устроиться на эту линию, то замечу, что преимущество получают заявки от пилотов транспортов, далее – бомбардировщиков, истребители – рассматриваются в самую последнюю очередь.
– Жаль, – поник Шешель. Он надеялся, что сумеет поступить на эту линию пилотом, но выходило, что у него практически нет шансов получить эту работу, если, конечно, Гайданов не замолвит за него словечко, но просить своего бывшего начальника об этом Шешель не стал бы.
– Не огорчайся. Хочу тебе предложить кое‑что другое. Видишь ли, – начал Гайданов, чуть помолчав, словно слова подбирал, хотя, похоже, он давно заготовил их, но теперь отчего‑то никак не мог вспомнить, как гимназист, плохо заучивший урок, – впредь большинство официальных визитов по Европе и, вероятно, по Азии, а в перспективе и в более отдаленные места император намеревается совершать на аэроплане. Так гораздо быстрее. Для этих целей создается эскадра из новейших транспортов. Хочу предложить тебе стать пилотом одного из таких аэропланов.
– Что? – переспросил Шешель, который хоть и следил за словами Гайданова, подумал, что ослышался и неправильно понял их суть.
– Я хочу предложить тебе стать личным пилотом императора Николая Второго.
У Шешеля кружка дернулась в руках, и если бы до этого он не выпил добрую половину чая, то наверняка расплескал бы его себе на брюки.
– О‑о‑о, – только и протянул он вначале, поставил чашку на стол.
«От таких предложений не отказываются».
Прежде чем предложить ему такое, всю его жизнь, наверное, просветили как рентгеновскими лучами. О нем теперь знают даже больше, чем знает о себе он сам.
Но согласись он, то большую часть своего времени будет вынужден находиться подле императора, то есть в Петербурге или на летном поле, где сосредоточат транспортные аэропланы, а Спасаломская останется в Москве, и видеться они смогут, лишь приезжая друг к другу, когда у Спасаломской будут паузы в съемках, а у него… в такой работе перерывов может и вовсе не быть.
Еще несколько месяцев назад он, не задумываясь, согласился бы на это предложение, но в этом случае он так бы и не познакомился со Спасаломской, а она дороже ему, чем карьера. Он, кажется, уже решился сказать «нет», но Гайданов, следивший за лицом Шешеля, а особенно за выражением его глаз, где отражались внутренние сомнения, понял, что именно услышит, а поэтому поспешил предупредить эти слова.
– Я не тороплю тебя с ответом. Подумай немного.
Гайданову не хотелось терять этого пилота. Он рассчитывал на него. Скажи сейчас Шешель «да», то еще до захода солнца встретился бы с императором. Гайданов представил бы ему Шешеля, а император сказал бы что‑нибудь банальное, например: «Рад, что вы будете работать со мной».