На эти слова кум, то есть Дорожкин, убежденно заметил:
— Точно, как волшебник, скота даже в повиновение привел...
А лошадиный пока что палач продолжал:
— И адмирал мною довольны и не раз говорили: «Ну, Семен, преобразовал ты у меня лошадей, едут ровно; останавливаются как вкопанные...» Ваше высокородие, за определение меня в палачи вы и ваше высшее начальство будете довольны.
Эту последнюю фразу Семен Грядущий произнес с особенным ударением. Вслед за тем он вынул из кармана красную феску с большой золотою кистью, надел ее на голову и повелительно произнес:
— Кум! Встань-ка туда к двери... задом!.. Облокотись на дверь, будто представляешь, что приготовился к наказанию... Видели ли вы, ваше высокоблагородие, как плетьми наказывают? — обратился он потом ко мне.
Хотя я и был очень озадачен неожиданностью приготовлений и мог бы, разумеется, прекратить это, ответив, что видел, и не раз, но, заинтересованный исходом, заявил, что никогда не видел.
— Так вот как это производится! — воскликнул Грядущий. — Кум, стой!
С этой грозной фразой будущий палач, у которого в правой руке уже оказалась плеть, а левая была засунута за пояс, в одно мгновение сбросил с себя поддевку, с каким-то остервенением заломив на сторону ермолку, произнес: «Берегись...» — и стал медленно подходить к имевшему в это время очень жалкий вид куму.
При следующем слове — «ожгу...» у кума подкосились ноги, и он, не выдержав, воскликнул:
— Кум, не могу больше — страшно!..
— Вот, — обращаясь ко мне, произнес палач, — ваше высокоблагородие, вот моя сила где!..
Надо было как-нибудь закончить эту дикую сцену. Я спросил Грядущего, безразлично ли для него, куда бы его ни назначили для исполнения этих обязанностей, и получил ответ:
— Я бы желал в одном из больших городов, там практики больше!..
Узнав от него же затем, что сам он из Тверской губернии, я попробовал было заметить, что ведь для испытания его способностей его могут послать именно в Тверскую губернию, а там, может быть, к его несчастью, ему придется наказывать не только односельчанина, но даже родственника. На это зверь-человек с особенным достоинством возразил:
— Да если бы и отца родного пришлось наказывать, так я не пощажу... А ежели он перенесет 30 ударов, то я буду просить начальство сечь меня, покуда сам не помру...
V
Сказать правду, мне стало грустно и тяжело. Да и устал я от этой бездны, как мне тогда казалось, человеческой жестокости и бездушия...
Я поднялся с места.
— Вот что, братец, — сказал я Грядущему, — назначение в палачи от меня лично, как ты знаешь, не зависит. О твоем желании и о том, что я видел, передам начальству, как оно решит, так и будет...
Претендующий на должность палача и его кум поклонились мне и предупредительно бросились подать пальто. Подавая его, Грядущий, однако, заговорил опять:
— Вот что, ваше высокоблагородие, когда же мне примерно ожидать решения? Потому, ежели что, то я согласен и на преступление-с...
— Это на какое? — невольно спросил я.
— Да так себе... Отвезу Платера в гости, а сам отправлюсь в Шлиссельбург. Продам там лошадей и карету, явлюсь в Новгород, объявлю, что я непомнящий родства — бродяга. Посадят меня, значит, в тюрьму, а там я и заявлю начальству, что желаю быть заплечным мастером...
— Ну, это ты всегда успеешь еще сделать, — сказал я и собрался уже совсем уйти. Но кумовья что-то вспомнили и опять захлопотали.
— Ах ты, Боже мой! — воскликнули они. — Да что же это мы!.. Ваше высокоблагородие, выкушайте водочки, вина, закуски, чего душе вашей угодно... Может, прикажете, что на дом прислать?!
Но я уже ушел.
VI
На другой день, явившись к бывшему в то время обер-полицеймейстеру, графу Петру Андреевичу Шувалову, я подал ему обо всем рассказанном выше докладную записку. Прочитав ее, граф развел руками и сказал:
— Вот подите же!.. Ведь почтенного адмирала я хорошо знаю. Припоминаю, кажется, даже его кучера... Вот вам и загадка. Сидишь себе в собственном экипаже и не знаешь, что за человек такой перед тобой на козлах сидит... Впрочем, обо всем этом я переговорю лично с адмиралом и обо всем ему сообщу.