Действительно бывало, что подкупленный родственниками убийц или самими преступниками палач иногда являл «незаконную» снисходительность к наказанным.
Палача обыкновенно потчевали за несколько дней до казни, уговаривались с ним в цене за ослабление наказания. Ему вручался задаток. В его же пользу поступали и все те деньги, которые бросались в повозку, везшую осужденного на казнь; и, наконец, после всей операции вручались остальные уговоренные деньги.
Мастера палачи в подобных предварительных беседах обыкновенно еще выхваляли свое искусство в глазах просителей.
— Захочу, — говорили, — так научу, как справляться с дыханием, когда его сдерживать и когда кричать!.. По воле и силе моей руки могу показать сильный взмах и отвести удар с легкостью...
Естественно, что и Семен Грядущий, быть может, попал на такую казнь «с сильным взмахом», но с «легким отводом» удара. Но совершенно понятно и то, что просто его рассудок, потрясенный горем, не выдержал и уступил место злобному умопомрачению, искавшему себе выхода в практике «настоящего» заплечного мастера, такого мастера, который, по его мнению, чуть ли не с одного удара должен убивать наказуемого...
X
Но палачом этому несчастному человеку так-таки и не удалось сделаться...
Рассказал я все это графу, а через месяц узнал, что Семен Грядущий, по собственной ли воле, по распоряжению ли начальства, отправился в один из монастырей на Ладожском озере. Далее я потерял о нем всякие сведения...
И слава Богу!..
Но, заканчивая эту историю, не могу не поделиться некоторыми мыслями и ощущениями, которые она навевает на меня до сих пор...
Как видит читатель, она не относится к делам собственно, так сказать, «сыска». Происходила вся эта история в начале моей полицейской деятельности и тем не менее врезалась мне в память почти во всех своих подробностях. Как живой, до сих пор стоит в моих глазах этот дюжий широкоплечий молодец с лихо надвинутой феской на голове, с вызывающим видом и с горящим взором приближающийся с плетью к человеку — куму или даже подобию человека — манекену.
Быть может, происходит это потому, что здесь именно первый раз меня охватила мысль о всей ненужности, жестокости, ужасном вреде и развращающем влиянии телесного наказания.
Я никогда не мог пожаловаться на свои нервы. Но именно после этого случая мне всегда казалось, что после публичной, «торговой» казни кнутом или иной подобной казни несколько человек из зрителей уходят домой помешанными...
Слава Богу! Я пережил это время... Я помню тот момент, когда я, уже закаленный полицейский, искренне перекрестился при вести, что этот публичный кнут и эта проклятая плеть отошли в область преданий...
Остаются еще в народном быту розги и их развращающее влияние. Но я, «отставной» ныне старик, перевидавший и переживший многое, твердо верю, что минет и их пора, что настанет тот благословенный день на Руси, когда свист их замолкнет навеки и о самом существовании их будут вспоминать с ужасом и отвращением.
С этой верой я и кладу на этот раз свое перо...
ДУШИТЕЛИ
I
Это была целая хорошо организованная шайка.
Не те «душители, или туги», описанные Эженом Сю, которые являлись членами страшной секты, а просто «душители», с целью грабежа избиравшие своими жертвами преимущественно извозчиков.
Наглые, энергичные, смелые, они одно время навели на столицу панику.
Операции их начались с 1855 года.
В конце этого года на волховской дороге был поднят труп мужчины, задушенного веревочной петлей. По расследованию оказалось, что это был крестьянин Семизоров из села Кузьминского, что он ехал домой, был по дороге кем-то удушен, после чего у него взяли лошадь, телегу и деньги.
Убийство страшное, но не обратившее бы на себя особого внимания, если бы следом за ним, на той же самой Волховской дороге, не совершилось совершенно такого же характера другого убийства.
На этот раз был удушен крестьянин деревни Коколовой Иван Кокко, причем у него взяты были лошадь с санями.
Затем страшные преступники как будто переселились в город Кронштадт, и там, друг за другом, также удушением веревочной петлей, были убиты и ограблены крестьянин Ковин и жена квартирмейстера Аксинья Капитонова.
Становилось как-то не по себе при рассказах об этих страхах, а тут вдруг убийство, также удушением, Михеля Корвонена; убийство, тем же удушением, легкового извозчика Федора Иванова — оба раза с ограблением и уже снова в Петербурге, на погорелых местах Измайловского полка.