...Оставшись одна во главе большой семьи, Наталья Николаевна вынуждена была поддерживать светские связи и встречаться с людьми, которые порой отнюдь не симпатизировали ей.
Легко представить то чувство, с которым после гибели сына ожидал встречи со снохой отец Пушкина Сергей Львович. Он едва оправился от этого удара. В происшедшей трагедии он винил слишком красивую и слишком легкомысленную жену Александра.
Обычно люди чувствуют друг друга. Неприязнь, как и симпатия, чаще всего бывает обоюдной. Наталья Николаевна, понимая бедного старика и оставляя за ним право думать о ней как ему угодно, оставалась с ним такой, какой была. В первые же минуты она обезоружила его лаской, добротой, участием. Сергей Львович, одинокий, больной, растерянный от потерь, потянулся всем сердцем к ней, как к источнику тепла и сочувствия. В письме знакомым он признавался, что нашел в Наталье Николаевне родную дочь. И это лишь один пример из многих, когда Наталья Николаевна без всякого расчета и усилий с ее стороны в корне меняла представление о себе людей, враждебно к ней настроенных.
Во внешности и в манере поведения Натальи Николаевны, оставшейся без мужа, находили «что-то трогательно возвышенное». А ее мучила жестокая проза жизни: постоянное безденежье, неуверенность, тревога за будущее детей.
...Не раз появляясь в салоне Карамзиных, друзей Александра Сергеевича, Наталья Николаевна словно наталкивалась на суровый взгляд молодого офицера, стихи которого поражали трагической силой. Среди людей, где вдову принимали сердечно и участливо, этот поручик, чьи сумрачные глаза словно преследовали Пушкину, тревожили, беспокоили ее.
Она не раз пыталась заговорить с ним, признавалась, какой глубокий отзвук в ней вызывают его стихи, как они дивно хороши. А в ответ слышала несколько вежливых, чуть насмешливых фраз. Он продолжал смотреть на нее так, словно не мог простить ей какую-то вину. Хотел и не мог. Даже ее красота, которой поддавались все, не в состоянии была пробить брешь в той стене отчужденности, которую воздвиг между ними этот молоденький офицер, писавший удивительные стихи.
Однажды, появившись у Карамзиных, Наталья Николаевна узнала, что это вечер проводов: поэт в мундире Тенгинского пехотного полка возвращается на Кавказ под пули горцев.
Увидев, что подле нее освободилось место, он подошел к ней, и Пушкина услышала совершенно неожиданные слова. Об этом мы знаем от дочери Натальи Николаевны, записавшей эпизод прощального вечера.
Лишь изредка оставляла Пушкина свой вдовий дом, чтобы навестить родных да старых друзей, у которых бывала еще вместе с Александром Сергеевичем. «Она ведет себя прекрасно», – свидетельствовал друг Пушкина ПЛ.Плетнев.
«Когда я только подумаю, как мы часто с вами здесь встречались... Сколько вечеров, проведенных здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только холодную, неприступную красавицу... и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть ее обаяние... Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать когда-нибудь вам другом. Никто не может помешать посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным».
Это был Михаил Юрьевич Лермонтов. И он не вернулся...
Грустя о его ранней смерти, Наталья Николаевна признавалась: для нее очень важно было признание молодого русского гения, которого, как и ее мужа, унесла дуэльная пуля. «Случалось в жизни, что люди поддавались мне, но я знала, что это было из-за красоты. Этот раз была победа сердца, и вот чем была она мне дорога... – говорила Наталья Николаевна, вспоминая свою последнюю встречу с Лермонтовым. – Мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унес с собою в могилу».
На святках в Аничковом дворце устроили костюмированный бал, который особенно любил император Николай I. Наталья Николаевна появилась, повторяя в своем костюме и прическе облик древнееврейской героини Ревекки. Все та же тетушка-фрейлина Загряжская, обожавшая ее, и на этот раз помогла с нарядом:
«Длинный фиолетовый бархатный кафтан, почти закрывая широкие палевые шальвары, плотно облегал стройный стан, а легкое из белой шерсти покрывало, спускаясь с затылка мягкими складками, обрамляло лицо и, ниспадая на плечи, еще рельефнее подчеркивало безукоризненность классического профиля».