— Как же поживаешь, Максимович? — спросил его Перецепин.
— Ничего, слава Богу, вашею милостью, Григорий Дмитриевич, — отвечал почтительно Пархоменко.
— Ну, а молодая жена, детки?
— Тоже, благодарение Богу.
— И чудесно.
Перецепин налил стакан чаю и подал его Пархоменке, который, приняв его с поклоном, отправился на свое место. Перецепин стал расспрашивать его о ходе ярмарки, о ценах, о приезжих помещиках и, наконец, шутливо заметил:
— А я против твоей жены злой умысел имею.
Пархоменко засмеялся.
— Кроме шуток, — продолжал Григорий Дмитриевич, — я думаю отнять тебя у нее… У меня к тебе большая просьба, вперед говорю, — не откажи. Вот в чем дело… — И Григорий Дмитриевич стал обстоятельно рассказывать сущность своей просьбы об устройстве завода его племянника.
Тем временем, пока между Пархоменком и Перецепиным шла беседа, проснулся Масоедов, умылся, оделся и вышел в залу, к дяде, в синих кавалерийских брюках и белом кителе, позвякивая шпорами. Лицо его в этот день было особенно свежо. Кивая головою и протягивая руку для приветствия, Григорий Дмитриевич встретил полковника словами:
— Я все хлопочу по вашему делу… Это Пархоменко… Никак не убедишь ехать к вам…
— Почему же? — спросил Митрофан Александрович, здороваясь с дядею и кивая головою Пархоменке, в ответ на его низкий поклон. Но вдруг лицо Масоедова приняло выражение величайшего изумления… Глаза и рот широко раскрылись, руки как бы окостенели… Потом, стиснув зубы и кулаки, он яростно подбежал к Пархоменке и неистово закричал:
— Ты мой беглый камердинер Ксенофонт!
В зале водворилось гробовое молчание на несколько секунд. Из передней выглянуло испуганное и оторопелое лицо лакея, желавшего узнать причину крика. Лицо Пархоменки при этой выходке полковника позеленело. Масоедов впился в него глазами, и физиономия его делалась все грознее и грознее.
— Говори! — закричал он.
— Никак нет-с, ваше высокородие, — отвечал, вытягиваясь во фронт, Пархоменко, — я отставной вахмистр N-ского гусарского полка, Степан Максимов Пархоменко; с 1835 года находился в бессрочном отпуску, а с 1840 — в чистой отставке. Имею две нашивки за беспорочную службу и медали за взятие Парижа и турецкую…
— Врешь, я тебе говорю, мерзавец! Ты Ксенофонт!
— Слушаю-с, только никак нет-с, ваше высокородие.
— Признавайся мне сейчас, — с угрозою требовал Масоедов, — я все прощу! Иначе… Ты погиб!
Пархоменко молчал.
— Слышишь?
— В чем же мне признаваться? — отвечал Пархоменко, ухмыляясь.
— А!.. Так, так?.. О-о-о-о!.. Нет, нет… Ты, брат, от меня не отделаешься. Я сейчас же арестую тебя… Эй, человек! Попросить ко мне городничего[12]… Скажи, чтобы минуты не медлил… По очень важному делу, к полковнику Масоедову, Z-скому предводителю дворянства. Пошел!
— Помилуйте, Митрофан Александрович, что вы делаете? Пархоменко ведь все мы знаем. Он здешний уроженец, успокойтесь! — останавливал его Григорий Дмитриевич.
— Слышать ничего не хочу, — возразил Масоедов, в бешенстве расхаживая по комнате, — я знаю только, что он Ксенофонт… как его?.. да! Ксенофонт Петров Долгополов… Ты? — обратился он вопросительно к Пархоменке.
— Никак нет-с.
— Ну, это мы увидим.
— Случается, — вступился Григорий Дмитриевич, — что бывают поразительные сходства физиономий… Я узнал…
— Что вы мне говорите, — горячо перебил его Масоедов, — у меня ястребиные глаза… Если я раз увижу человека, то помню его рожу всю жизнь… а то я не узнаю Ксенофонта, который служил у меня десять лет в Петербурге… Он вор!.. Он украл у меня десять тысяч. Его всюду разыскивали и не могли найти…