— И это моя вина, не так ли? — Зарашт, поморщившись, отвел руку со смоченной лечебным маслом тряпицей от раненного уха, посмотрел на нее и снова приложил к ране. — Не лги сам себе, эльф. Ты прекрасно знаешь, что и в Эленшире есть невольники, и эльфы обходятся с ними так же жестоко, как и люди. Такие нынче времена. Еще несколько часов назад я сам был рабом и ожидал от судьбы самого худшего.
— Ты так спокойно об этом говоришь, Зарашт, — произнес я.
— В этом суть бытия. Все живые существа под солнцем проводят жизнь в вечной борьбе. Ешь или съедят тебя, будь либо хищником, либо добычей, ибо так угодно высшим силам. Разумные создания не исключения. Всегда были и будут слабые и сильные, господа и рабы, победители и побежденные.
— И другого быть не может, верно? А если я тебе скажу, что это не так?
— Значит, ты наивен, господин — уж прости старика за прямоту. Могу лишь просить солнце, чтобы оно было милостиво к тебе, и ты всегда оставался победителем в любом бою.
Я пожал плечами. Возразить старому караванщику было нечего: он был в определенном смысле прав. Объяснять ему, что в нашем мире все обстоит немного по-другому, было бы нелепо и смешно. Да и потом, в моем мире в этом плане тоже не все благополучно, несмотря на все эти «свобода, равенство, братство» и прочие высокие идеалы. Еще полтораста лет назад в моей собственной стране было крепостное право, а в Штатах черные рабы на плантациях собирали хлопок. И все это считалось абсолютно нормальным. Да и в начале двадцать первого века кое-где рабство нет-нет, да и напомнит о себе… Так что спорить с Зараштом не имело смысла. Старик будто прочитал мои мысли.
— Вижу я, что ты, господин, не обычный сид, — сказал он. — . Не ведаю, кто ты и откуда, но ты совсем не похож на своего спутника, который ненавидит людей. На нашем языке говоришь чисто, будто всю жизнь прожил где-нибудь в Изарате и получил самолучшее образование. Но я не любопытен, и твои тайны меня не касаются. Главное для меня — продать мой товар, получить прибыль и благополучно вернуться на родину. Твои же пути принадлежат тебе.
— Хорошо сказано, — одобрил я и поехал в голову каравана.
Некоторое время мы ехали молча, и тишину нарушали лишь скрип повозок и стук копыт. Солнце начало опускаться к верхушкам деревьев: день шел к закату. Я подумал, что пока в нашем путешествии нет ничего романтического и волнующего. Едешь себе медленно, почти торжественно, солнце печет тебе плешь, задница ноет от седла, пыль першит в горле, время от времени напахнет то конским потом, то навозом — совершенно не чувствуешь себя героем, призванным спасти этот мир от зла.
И слава Богу. Надо ценить такие минуты покоя и безмятежности. Чувствую, еще придется тут побегать и помахать оружием.
— Задумался? — Беа нагнала меня и заглянула в лицо. — Или дремлешь?
— Душно, — сказал я и посмотрел на синее безоблачное небо. — Сейчас бы пива холодного бутылочки три-четыре. С соленой рыбкой или чипсами.
— Сим, я хотела попросить тебя…
— Да?
— Я об Эйтане, — Беа покосилась на брата, который продолжал ехать у головной повозки шагах в двадцати позади нас, погруженный в свои мысли. — Не будь строг к моему брату. Эйтан славный мальчик, но то, что мы пережили, озлобило его. Он неправ, и однажды поймет это.
— Тебе не о чем беспокоиться. И я понимаю его чувства. Он во многом прав.
— Я говорила с ним. Он намерен и дальше сопровождать меня. Не знаю, радоваться мне или пугаться.
— Ты о чем?
— Я бы хотела, чтобы он отправился в Колкерри. Пока, на время. Но когда я заговорила с ним об этом, в его глазах появилось что-то странное. Знаешь, что он сказал мне: «Беа, если я окажусь в Колкерри, мы больше не увидимся».
— Думаешь, он что-то скрывает?
— Да. И это меня страшит, Сим.
— Он не обязан ехать с нами в Вингомартис. — Я вздохнул. — Вообще, когда я думаю о происходящем, мне становится не по себе. Абсурд какой-то.
— Абсурд?
— А как по-другому назвать? Старик велел нам ехать, и мы едем, как покорные бараны, не рассуждая и не задавая вопросов. Есть в этом что-то нелепое.
— Я думаю, Эйтана нельзя отпускать. — Беа будто не услышала моих слов. — Что-то в нем пугает меня.
— Пугает в собственном брате?
— Он стал другим за эти годы.
— Дети вырастают, Беа. Младшие братишки становятся мужчинами со своей жизнью, а дочки, — я почувствовал, как вползает в душу противная слезливая слабость, — превращаются во взрослых девушек, и ты отдаешь их совершенно незнакомому тебе парню, которого начинаешь называть своим сыном и…