В русском Средневековье, когда люди рассматривали животных прежде всего с точки зрения идеи Божественного творения, и наделяли их мифологическими свойствами, конь занимал одно из центральных мест в сложившейся иерархии ритуальных животных. Он выступал в роли и объекта сакрализации, и сакрального атрибута, где был солнечным божеством[62], замещающим его символом или спутником: «если присоединить сюда старинное название солнца колесом, то перед нами явится и колесница, и кони, и сам всадник-солнце»[63]. Одновременно «убранным звездами солнцем» называли и московского царя, который являлся своим подданным облаченным в драгоценные одежды, расшитые алмазами и жемчугом[64].
Также для русского мифологического сознания были характерны представления о дуальности символов: «двояко каждое творение, хотя бы в нем предполагали зло, но и добро обретается»[65]. Были наполнены неоднозначным содержанием и представления о коне.
В эпоху первого русского царя Ивана IV Васильевича конь продолжает исполнять традиционные для себя роли и объекта сакрализации, и сакрального атрибута[66]. В это время[67] здесь практикуется обряд освящения коня, после чего его особенные свойства, согласно специфике средневекового сознания, еще более усиливаются. Вот как описывает Р. Ченслер Великое водосвятие, происходившее перед кремлевскими Тайницкими воротами[68] в 1554 г.: «Привели царских жеребцов напиться этой воды; также и другие многие приводили сюда своих лошадей — напоить их; через это делали своих лошадей столь святыми, как и самих себя»[69].
Свидетельство Ченслера подтверждается записками других очевидцев: А. Дженкинсона, бывшего в Москве в 1557–1571 гг., который упоминает, что «привели [на водокрещение] и лучших царских лошадей пить упомянутую святую воду»[70], и Дж. Флетчера: он был здесь в 1588 г. и, следовательно, мог наблюдать за обычаями, бытовавшими по смерти Ивана IV. «Такой обряд совершается в Москве с большим торжеством и пышностью, в присутствии самого царя со всем дворянством, начинаясь ходом в виде процессии через все улицы к Москве-реке <…> Когда церемония окончится, то сначала царские телохранители, а потом и все городские обыватели идут со своими ведрами и ушатами зачерпнуть освященной воды для питья и всякого употребления <…> После людей, ведут к реке лошадей и дают им пить освященную воду, чтобы и их освятить», — замечает Флетчер[71].
Уподобление царя богу было традиционным для русского самомознания, поскольку «российского царствия самодержавство божьим изволением началось»[72] и «царь убо властью подобен вышнему Богу»[73]. «В конце концов, все — как вельможи, так и чиновники, как люди светского сословия, так и духовного, — официально признают, что воля государева есть воля Божья и, что бы государь ни совершил, хотя бы и ошибочное, он совершил по воле Божьей. Поэтому они даже верят, что он — ключник и постельничий Бога и исполнитель его воли», — подтверждает А. Гваньини[74]. «Так угодно Богу и Великому государю», — эта фраза была обыкновенной для эпохи, когда оформлялась первая русская концепция царской власти[75].
Эта особенность средневекового сознания дала Ивану IV обоснование его исключительной миссии судии, наказывающего зло в последние дни перед Страшным судом: «Яз же убо верую, о всех своих согрешениих вольных и невольных суд прияти ми, яко рабу, и не токмо о своих, но и о подовластных дати ми ответ, аще что моим несмотрением погрешится»[76]. Эта миссия, когда, по свидетельствам очевидцев И. Таубе и Э. Крузе, царь «сжигал и убивал все, что имело жизнь и могло гореть, скот, собак и кошек, лишал рыб воды в прудах, и все, что имело дыхание, должно было умереть и перестать существовать»[77], стала основным предназначением его деятельности.
Наказания грешных воплощались посредством системы казней. Отдельные казни Страшного суда Ивана IV тесно связаны с животными: зверями, птицами, рыбами и змеями[78]. Связан с ними и конь: находясь в сакральном пространстве тирана, он выступает как особый символ царской власти.
Система царских казней строилась как исключительно дихотомическая, водно-огненная, согласно атрибутам Страшного суда — огненной реке и озеру[79]. Согласно концепции, в казни так или иначе присутствовали вода или огонь: «а если стража кого-нибудь хватала, его сейчас же тут же у заставы бросали в огонь со всем, что при нем было — с повозкой, седлом и уздечкой»[80].
62
У славян конь выступает как спутник Перуна, Хорса и особенно Дажьбога, словами Ипатьевской летописи, «Солнце цесаря, сына Сварогова, еже есть Дажьбог, бе муж силен». См.:
64
66
67
Все свидетельства бытования обряда (секретарь австрийского посольства И. X. Гвариента И. Корб называет его «благословлением реки») относятся к третьей четверти XVI в. Позднее, по словам Корба, лошади участвовали в обряде в другой роли: шесть белых лошадей привозили «сосуд, напоминавший своей фигурой саркофаг. В этом сосуде надлежало затем отвезти благословленную воду в дворец его Царского Величества». См.:
68
Лошади пили из «московской Иордани», которая устраивалась на этом месте до начала XVIII в. Выходом государя к Иордани завершался крестный ход в день Богоявления и в другие крупные церковные праздники. См.:
69
70
71
72
См.: Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Цит. по:
73
74
На сегодня сочинения А. Гваньини, созданные в первой половине 1570‐х гг., имеют репутацию добротных компиляций, однако «безымянный литератор пушкинского времени так представлял Гваньини русскому читателю: „Среди шума военного занимаясь науками, он написал… весьма важную книгу о нашем отечестве… о естественном и гражданском состоянии России“». См.:
77
80