Пушкину грезятся огни, стрельба, крики, Полтавский бой, ущелья Кавказа, поросшие мелким и жестким кустарником, один в вышине, топот медных копыт, карла в красном колпаке, Грибоедовская телега, ему мерещится прохлада пятигорских журчащих вод—кто-то положил остужающую руку на горячечный лоб—Даль?—Даль. Даль заволакивает дымом, кто-то падает, подстреленный, на лужайке, среди кавказских кустиков, мушмулы и каперсов; это он сам, убит,—к чему теперь рыданья, пустых похвал ненужный хор?—шотландская луна льет печальный свет на печальные поляны, поросшие развесистой клюквой и могучей, до небес, морошкой; прекрасная калмычка, неистово, туберкулезно кашляя,—тварь дрожащая или право имеет?—переламывает над его головой зеленую палочку—гражданская казны, что ты шьешь, калмычка?—Портка.—Кому?—Себя. Еще ты дремлешь, друг прелестный? Не спи, вставай, кудрявая! Бессмысленный и беспощадный мужичок, наклонившись, что-то делает с железом, и свеча, при которой Пушкин, трепеща и проклиная, с отвращением читает полную обмана жизнь свою, колеблется на ветру. Собаки рвут младенца, и мальчики кровавые в глазах. Расстрелять,—тихо и убежденно говорит он,— ибо я перестал слышать музыку, румынский оркестр и песни Грузии печальной, и мне на плечи кидается анчар, но не волк я по крови своей', и в горло я успел воткнуть и там два раза повернуть. Встал, жену убил, сонных зарубил своих малюток. Гул затих, я вышел на подмостки, я вышел рано, до звезды, был, да весь вышел, из дому вышел человек с дубинкой и мешком. Пушкин выходит из дома босиком, подмышкой сапоги, в сапогах дневники Так души смотрят с высоты на ими сброшенное тело. Дневник писателя Записки сумасшедшего. Записки из Мертвого дома. Ученые записки географического общества. Я синим пламенем пройду в душе народа, я красным пламенем пройду по городам. Рыбки плавают в кармане, впереди неясен путь. Что ты там строишь, кому? Это, барин, дом казенный,Александровский централ. И музыка, музыка, музыка вплетается в пенье мое. И назовет меня всяк сущий в ней язык Еду ли ночью по улице темной, то в кибитке, то в карете, то в вагоне из-под устриц, icb sterbe—не тот это город, и полночь не та. Много разбойники пролили крови честных христиан! Конь, голубчик, послушай меня.» Р, О, С,—нет, я букв не различаю~ И понял вдруг, что я в аду.
5. В исследовании «Русская разговорная речь» описывается интересный прием псевдоцитации, когда высказывание приписывается известному лицу, заведомо не имеющему к нему никакого отношения:
(19) Еще Гёте считал что валенки нельзя сушить на плите.
Бытие определяет сознание /как говорил Шекспир.
Кто не рискует /шампанского не пьет /как сказал Гомер.
Была не была / как говорят англичане несколько неточно цитируя Шекспира
(см. [Земская — Китайгородская — Розанова 1983:205]).
6. Комический эффект производит цитация в обыденной речи, ср.:
(20) Раз как-то ухватил меня за икры и спрашивает: «Мой чудный взгляд тебя томил?» Я говорю: «Ну, допустим, томил„» А он опять за икры: «В душе мой голос раздавался?» Тут он схватил меня в охапку и куда-то поволок (Вен. Ерофеев, Москва — Петушки).
7. Высшей степенью проявления битекстуальности справедливо признаётся пародия (ср., напр., [Походня 1989*. 104—105]). Может быть, в случае пародии правильнее говорить даже не о битекстуальности, а о политекстуальности, поскольку пародия нередко высмеивает сразу несколько произведений пародируемого автора, а то и целое литературное направление (так, О. Б. Кушлина отмечает, что пародии Вл. Соловьева — это «пародии не на символистов, а на символизм» [Рус. лит. XX в.: 35]). Вряд ли есть необходимость давать здесь примеры пародий: они неоднократно приводились нами в разных частях работы. К тому же эта тема (находящаяся несколько в стороне от основной линии нашего исследования) детально анализируется в целом ряде работ, в частности, в неоднократно упоминавшейся «Книге о пародии» Вл. Новикова [1989].
Приложения