2. Полемизируя с исследователями-лингвистами, которые считают, что языковая игра не достойна внимания, так как основывается на трафаретах и шаблонах, авторы главы о языковой игре в монографии [РРР 1983] пишут: «Признавая, что сами условия протекания РР (разговорной речи.—Я Q —ее неподготовленность и непринужденность —обусловят и непритязательность многих явлений языковой игры, мы тем не менее считаем, что в языковой игре известная шабло-низация совмещается с творчеством (...) определенный интерес представляет и установление наиболее типических, трафаретных приемов языковой игры, и выявление тех языковых средств, которые служат для них материалом» [Земская — Китайгородская-Розанова 1983: 175—176]. Еще большую ценность представляет для лингвиста изучение языковой игры в художественных текстах, лишенных тех черт неподготовленности и непринужденности, которые отрицательно сказываются на^качестве языковой игры.
М. М. Бахтин подчеркивал, что «только в поэзии язык раскрывает все свои возможности, ибо требования к нему здесь максимальные: все стороны его напряжены до крайности, доходят до своих последних пределов; поэзия как бы выжимает все соки из языка, и язык превосходит здесь себя самого» [Бахтин 1974]. В этом ярком, образном высказывании можно согласиться со всем, кроме первого слова — только.В языковой игре, как и в поэзии, язык также «доходит до своих крайних пределов», более того — постоянно выходит за эти пределы, посягает на их нерушимость, пытается их раздвинуть. «В смешном скрывается истина»,— сказал Бернард Шоу. Можно считать, что это не только истина о мире, но также истина о языке.
3. Т. В. Булыгина и А. Д. Шмелев предлагают отличать от языковой игры «наивный» языковой эксперимент, когда «говорящий сознательно производит аномальное высказывание с целью (вероятно, не всегда четко осознаваемой) привлечь внимание к нарушаемому правилу. Говорящий в таком случае как бы выступает в роли исследователя, стремящегося получить «отрицательный языковой материал» [Булыгина — Шмелев 1997: 448]. Мне это разделение представляется недостаточно оправданным: ведь языковая игра —это тоже сознательное манипулирование языком, построенное если не на аномальности, то по крайней мере на необычности использования языковых средств. Показательно, что сами авторы вынуждены признать: «Граница между «языковой игрой» и «наивным» экспериментом не всегда может быть легко проведена» [Булыгина — Шмелев 1997:450].
4. Что касается лингвистических комментариев, предлагаемых в данной книге, то они разочаруют, вероятно, всех читателей: не-лингвистам они покажутся слишком детальными и специальными, лингвистам — слишком беглыми и поверхностными. И это, видимо, неизбежно. Наш материал достаточно ограничен, он охватывает лишь одну (и достаточно периферийную) область функционирования языка. Предлагать на основе этого материала какие-то решения было бы легкомысленно, да это и невозможно: наш материал, будучи функционально ограниченным, чрезвычайно широк тематически, языковая игра охватывает все стороны языка, все языковые уровни. Полное описание затрагиваемых лингвистических вопросов (с указанием хотя бы основных существующих по этим вопросам точек зрения) вылилось бы в многотомную лингвистическую энциклопедию. Следует признать, что ссылки на существующую литературу носят достаточно случайный и субъективный характер. Весьма полезными для меня были исследования Ю. Д. Апресяна, Н. Д. Арутюновой, Анны Вежбицкой, В. В. Виноградова, Е. А. Земской, Е. В. Падучевой, Т. В. Булыгиной и А Д. Шмелева, а также некоторые другие исследования последнего времени, в первую очередь исследования по семантике и прагматике языковых единиц, однако и они использованы в крайне ограниченном объеме. Субъективность проявляется и в степени детальности описания тех или иных языковых явлений: наряду с описаниями достаточно подробными немало описаний крайне беглых и поверхностных, а некоторые явления рассматриваются на уровне примеров, не снабженных даже краткими комментариями. Эта фрагментарность и «мозаичность» обусловлена в ряде случаев объективными причинами: имеются структурно важные языковые средства, которые, тем не менее, не подвергаются обыгрыванию или подвергаются ему чрезвычайно редко.
Итак, данная книга -—это лишь Материалы для...Если эти материалы послужат отправной точкой для открытия некоторых тайн языка, мы будем считать свою задачу выполненной.
Работа достаточно субъективна по отбору и описанию материала, она отражает личные пристрастия и профессиональные интересы автора. Автор—лингвист, и его внимание было сосредоточено на лингвистической стороне языковой шутки. Литературоведческую сторону дела (проблема авторства, место того или иного писателя в истории языковой шутки и место шутки в творчестве того или иного писателя) мы не затрагивали. Она нуждается в особом рассмотрении.
Материалы, на которых основывается книга, собирались автором в течение последних десяти лет. Основным источником для нас была р у с с к а я художественная литература XIX—XX вв. (Все примеры, заимствованные нами из работ других исследователей, специально оговариваются.) В книге приводятся, с пометой — (?), и те шутки, автора которых нам определить не удалось. Мы предпочитаем признаться в собственном невежестве, чем упустить интересную в лингвистическом отношении шутку. Надеемся, что авторы извинят нас и одобрят такое решение.
Другой важный источник —это фольклор: пословицы, анекдоты (разумеется, те из них, которые строятся на языковой игре). Данные разговорной речи приводятся редко (здесь мы отсылаем читателя к замечательной серии исследований русской разговорной речи в Институте русского языка им. В. В. Виноградова).
Широко распространено мнение, что игра слов непереводима на чужой язык. Это, как мы уже отмечали, сильное преувеличение, особенно там, где речь идет о близкородственных языках. Так, мы убедились, что многие польские каламбуры, приводимые в работе D. Buttler «Polski dowcip j^zykowy», легко переводятся на русский язык, не теряя при этом своего комического эффекта. Поэтому мы считали возможным привести (в нашем переводе) некоторые из них, а также образцы английских, французских, немецких, американских языковых шуток
И еще одна оговорка. Мы приводим немало шуток достаточно смелых — не из-за особого пристрастия именно к такого рода шуткам, а в силу объективной реальности: эти шутки занимают важное место, именно они, по мнению 3. Фрейда, вызывают наибольший интерес говорящих В книгу включены те из них, которые по своему лингвистическому механизму представлялись нам наиболее интересными. Врач не может стыдиться человеческого тела, лингвист—человеческого языка.
Разумеется, собранный и обработанный нами материал—лишь капля из неисчерпаемого богатства, накопленного русской литературой и фольклором...
Для языковой игры используются ресурсы всех языковых уровней — но далеко не в равной степени. Известно, что с точки зрения возможности переосмысления можно различать системы «жесткие», «полужесткие», «нежесткие» (см. [Ярцева 1968: 27—28]). Низшие языковые уровни (фонетика, фонология, морфология) в целом характеризуются большей «жесткостью» и гораздо реже используются в языковой игре, чем единицы словообразовательного, лексического, синтаксического уровней.
Распределение материала по главам близко к общепринятому. В его основе лежит моррисовское трехчастное деление лингвистики. Синтактика (грамматика)изучает «формальные отношения знаков друг к другу», семантика— «отношения знаков к их объектам», прагматика— «отношения знаков к их интерпретаторам», то есть действующим лицам процесса речи [Моррис 1983: 42]. Анна Вежбицка показала, что эти части не автономны: грамматика семантична, семантика прагматична, неотделима от человека, отражает общие свойства человеческой природы. Семантика пронизывает все уровни: в морфологии значения передаются формами слов, в лексике — словами, в синтаксисе — служебными словами, конструкциями, порядком слов, интонацией. Сходную позицию занимают и некоторые другие современные исследователи. Ср. «постулат о примате семантики»
А. Е. Кибрика: «как содержательные, так и формальные свойства синтаксиса в значительной степени предопределены семантическим уровнем» [Кибрик 1992: 21]. Тем самым, семантика «растворяется» в других частях. Принимая в целом этот подход, мы, однако, считали возможным выделить особую главу («Семантика»), вынеся в нее только те достаточно общие семантические явления, которые трудно было бы привязать к каким-то определенным языковым единицам, а иногда и к одному какому-то уровню языка. В отдельную главу, естественно, выделена также прагматика.По Вежбицкой, прагматика представляет собой часть семантики, но включает элементы, в которых преобладают субъективн о-э к с п р е с -сивные компоненты значения. Выделить эти элементы (и, тем самым, отделить семантику от прагматики) не так-то просто. Ю. Д. Апресян отмечал, что одна из особенностей прагматической информации «состоит в том, что она тесно сплетена с семантической информацией и во многих случаях трудно отделима от нее» [Апресян 1995: т. II, 143]. Некоторые исследователи, в том числе Т. В. Булыгина, предлагают достаточно четкий критерий: различие между семантикой и прагматикой—это различие между арбитрарным (конвенциональным, условным) и естественным (неконвенциональным), принципы прагматики неконвенциональны [Булыгина — Шмелев 1997:253—255].