— Нам нужны мы, а не Россия, — изрек полковник. — А где будем мы, там будет и Россия.
Наступила минута неловкого молчания.
— Мы подождем, — сказал полковник. — Времени у нас предостаточно. На запрос по поводу вашего табельного оружия Москва дала отрицательный ответ. Нет такого и никогда не было… Как я понимаю, нахрен им проколовшиеся сотрудники, да?
— А не кажется ли вам, товарищ полковник, что предлагать предательство подло?!
Полковник дернулся. К лицу прилила краска.
— Полноте, майор. Вы сравниваете бараньи яйца и северное сияние… Поэтому и бросаетесь словами, которыми можно пугать разве что чувствительных барышень. Сантименты, сантименты! Вы поймите, что у вас нет другого выхода!
— Если уж вы назвали себя солдатом, товарищ полковник, — сказал Степаненко, — то и вам прямо скажу: не очень это хорошо, если солдат предлагает солдату пойти на предательство.
— Кого вы предаете? Кучку столичного дерьма, в которой по уши сидит Президент и вся его семья?
— В любом случае так солдаты не поступают, товарищ полковник.
— Я мог бы оскорбиться за тон ваших слов, но останусь верным своему уговору: мы солдаты! Это во-первых, а во-вторых, я представитель МВД, и ему по закону не рекомендуется принимать близко к сердцу самые различные оскорбительные слова, — раздраженно проговорил полковник. — Но все это имеет очень малое отношение к делу. Я хочу напомнить вам об одном: вы ошибаетесь, если думаете, что вас отдадут под суд.
— Что же, я действительно в ваших руках. Ничего не поделаешь… Но я должен сказать, что смерть приходит к человеку только один раз. Ну, пережить один раз это неприятное событие как-нибудь можно.
— Мы можем заставить смерть ежедневно касаться вас, — говорил полковник, все больше злясь.
— А вот это уж не по-солдатски, товарищ полковник… Это чисто по-ментовски.
— Может, оно и по-ментовски, согласен, — побурев, произнес полковник. И вдруг перешел на громкий фальцет: — Думаешь, кто-то станет беспокоиться о твоем исчезновении?
Полковник умолк, с трудом совладал с собой, проворчал:
— Неспокойный ты человек, майор. Хлопот с тобой не оберешься. Зачем лез? Сам себе заработал.
— Меня не в чем обвинить.
— Гранаты швырял? Швырял! Омоновца подстрелил? Подстрелил… Влепил парню пару пуль в живот. Еле откачали. Неделю без памяти лежал.
«Вот это новость… Ага, кто-то отстреливался за меня… — мелькнула мысль. — Или на понт берет?!»
— Ничем не доказано, что стрелял я…
— А зачем это доказывать?
Полковник с неодобрением взглянул на него, нажал на кнопку, чтобы вызвать конвоира.
Степаненко подумал, что в самом деле ментам наплевать, что с ним будет.
Прежде чем пришли конвоиры, полковник злыми глазами уставился на него:
— Последний раз говорю — соглашайтесь!
— Нет, товарищ полковник, соглашения у вас с нами не получится.
— Думаю, вы горько раскаетесь в своих словах. Но будет поздно.
Степаненко ничего не ответил…
После этого странного и неприятного разговора прошел день, другой… Максима не вызывали ни на допросы, не приходили в камеру. Минула неделя, пролетела еще одна. О нем словно забыли. Даже педантичная, так хорошо лечившая его ногу Елена Анатольевна, ни разу не навестила его.
Степаненко понял, что «они» тянут время. Выжидают, когда «клиент созреет». Это было им на руку: непонятный «клиент» за решеткой, тогда как события на свободе разворачиваются своим чередом. Страна готовится к выборам. Дотянут до выборов, а там в государстве Российском начнется новая эпоха, разразятся новые скандалы, да такие, что судьба рядового сотрудника ФСБ уже мало кого будет интересовать.
А тут в пайке хлеба пришла писуля. Скрученный в рулончик клочок бумаги с текстом: «Попади в санчасть».
В камеру и раньше попадали записки. Чаще всего это были записки от соседей с просьбами типа: «Мужик, подкинь курева. Голодняк». Однажды из очередной записки Степаненко вычитал: «Кличка Потапова Триппер. Передайте всем, что он козел и пидер. Хата шестнадцать».
Номер подвальной камеры, в которой ему пришлось побывать, был именно шестнадцатым. Была ли записка своеобразной местью того вихлястого из подвальной камеры, которому он заехал в ухо, или же записку следовало отнести на совесть администрации СИЗО, решить было трудно. Текст последней записки настораживал. Почерк был ровный, округлый.