–То есть ни одно из этих малых или больших движений до нашего времени не просуществовало?
– Из дореволюционных?
–Да.
– Наверно, нет, но не будем забегать вперед, это отдельная тема. Дело в том, что 20-е годы были периодом мощнейшего всплеска движений, связанных уже с реакцией на большевистский переворот, когда эсхатология очень активно подпитывалась внешними событиями.
–Вы говорили о двух изданиях «Добротолюбия», что философия каждого из них сильно отличается. А чем?
– Если коротко, то «Добротолюбие» колливадов Макария Коринфского и Паисия Величковского – это путь внутреннего воспитания инока, путь, по которому от простых текстов возводят к сложным. Сначала они начинают Антонием Великим, а заканчивают Петром Дамаскиным (которого нет, кстати, в «Добротолюбии» святителя Феофана Затворника) – это большая книга «о терпении скорбных».
Это «Добротолюбие» для единичного чтения, для исихаста, для одного. Здесь мы немного упрощаем, потому что и там в первом томе Паисиевского «Добротолюбия» есть тексты, написанные короткими сентенциями о внешней жизни новоначальных, как себя вести: одеваться, раздеваться, поклоны класть, есть, пить, как в келье быть, как на трапезу выходить. Такие практические моменты тоже есть, но это имеет локальное значение, а вообще это воспитание души.
Композиция «Добротолюбия» Макария и Паисия идет от монашеской практики. То, что нужно было им для монашеской практики, было востребовано, переведено, обработано, собрано, определенным образом выстроено в последовательности восхождения от простого к сложному.
А феофановское «Добротолюбие», во-первых, придумано более академично, в нем есть безусловный акцент на устроение общины: том с катехизисами Федора Студита, которых нет в первом «Добротолюбии», которые полностью описывают монастырскую жизнь. Это с одной стороны. С другой стороны, оно имело явно богословско-академический характер.
Пятый том – богословские исихастские тексты, не практические, как в первом «Добротолюбии», а именно богословские. Примечательно, что среди интересующейся интеллигенции большим вниманием пользовалось именно второе, феофановское «Добротолюбие». Это есть в письмах Блока: «Купил какой-то том «Добротолюбия».
Но при этом среди монашествующих, и это перенеслось в ранний советский период, в начало гонений, например, было несколько общин, которые читали только славянское «Добротолюбие». Монашествующие мощных духовных центров дистанцировались от феофановского «Добротолюбия». Это очень сложно, не работает для монашествующих с аскетической точки зрения, в отличие от первого.
Содержательный текст с анализом богословия первого «Добротолюбия» есть у митрополита Диоклийского Каллиста (Уэра), который был переведен и опубликован в журнале «Альфа и Омега». Единственно, там была допущена одна, обидная для нас ошибка. Автор совершенно не в курсе о том, сколько изданий выдержало славянское «Добротолюбие».
Он говорит, что вышло, кажется, одно издание. На самом деле их было как минимум восемь, это больше, чем другие в эту же эпоху. Греческих изданий «Добротолюбия» вышло только два, румынских – тоже, только английское сейчас превзошло это число. Но богословие первого «Добротолюбия» митрополит Каллист анализирует очень интересно, объясняет, почему это исихастский текст, как это связано с определенными категориями исихастской аскетики. С этой точки зрения рекомендую.
–Второе направление монашества – уход в пустыни, чем было вызвано? Тем, что там они по уникальным основаниям могли организовать общежитие и все-таки какие-то земли иметь? Почему они не могли это реализовать в тех монастырях, где остались?
– Прежде всего, это был поиск условий для интенсивной глубокой духовной жизни.
–Все-таки – это первопричина, что в тех условиях, которые сложились, они не могли реализовать и искали то место, где могут начать?
– Монастырь, община имеют смысл, для людей, ищущих духовной жизни, когда они общежительные. Общежительное монашество ставит тебя в условия очень мощного самоограничения. Когда это нельзя реализовать, то ты выбираешь пустыню, если чувствуешь готовность к ней. Конечно, она далеко не для всех. Люди, чувствующие себя неготовыми, бежали к Паисию, как Федор, старец Льва Оптинского. Он ушел за границу, влился в братство Паисия и провел у его ног последние годы его жизни. А те, кто чувствовал в себе возможность к пустынной жизни, они уходили туда.
Понятно, что в лесах общежитие было сложно реализовать, было невозможно вести какое-либо хозяйство. Они в большей степени кормились милостыней, приношением окрестных крестьян, может быть, иногда помещиков, благосклонных к ним. У пустынников были какие-то очень скудные огородики. Общины тоже были по два-три человека вместе, хотя иногда и этого не было. Пустынники были разбросаны, но могли поддерживать друг с другом связь…
Была такая доброхотная помещица, которая в одном из текстов пишет, что «в окрестностях моей деревни живет до 40 отшельников». Понятно, что это общее число, и они могли поддерживать друг с другом связь, возможно, даже собираться иногда на совместное богослужение. Но все-таки это была очень индивидуальная вещь, максимум в таких группах было 2-3 человека.
–Такие благосклонные могли иметь неприятности со светскими властями, санкции или вызвать недовольство со сторон правительства из-за, фактически, нелегальных монахов, проживающих на их территории?
– Таких свидетельств нет. Думаю, власть не могла дотянуться до каждого уезда. Но когда кто-то оказывался на виду, как Зосима Верховский, в условиях конфликта в Сибири, и начинается формальное следствие, то они говорят: «Отправим тебя на Соловки, потому что ты и хлыст, и с девушками встречаешься не пойми зачем, и старика беспаспортного держишь, Василиска», – на самом деле у него есть паспорт, но этим угрожают, оказывают давление, и так далее.
А когда кто-то живет на территории твоего леса, это, в общем, твои проблемы. Поэтому таких проблем обычно не было. Да если было донесение о том, что они раскольники, хотя такие подозрения были постоянными, то такой конфликт мог быть.
Следствие относительно раскольников начиналось, как правило, при крайней неблагожелательности к этим людям со стороны духовных властей, причем на уровне епископата, епархии. Да, белое духовенство могло выражать недовольство, что живут там всякие, переманивают от нас, но священники часто были очень недовольны и действующими монастырями.
Есть несколько замечательных донесений калужских белых приходских священников на Оптину, что к ним крестьяне исповедоваться бегают – они должны к нам, а бегают к ним. Непорядок. Они-то их и останавливали. А дальше был вопрос: консистория, епархиальная власть, что сделает – положит под зеленое сукно или даст ход? Ход могли давать только при полной пассивности епископа, как было в случае с Зосимой, когда ход был дан его следствию формальный, или в случае желания епископа так сделать.
–Были ли реакция монашеская по поводу святителя Арсения Мацеевича? Были среди игуменов или архимандритов, или священников, которые так поступали отдельно против власти… Были ли такие случаи?
– Кажется, Карташов это перечисляет, что ропот прокатился, и в повторном деле Арсения Мацеевича фигурировали сочувствующие, бывшие в переписке с ним игумены, архимандриты, простые монахи. Но, конечно, вопрос был в том, насколько было возможно, насколько они обладали ресурсами для протеста.
У Арсения Ростовская кафедра была – одна из трех богатейших кафедр Русской Церкви. Во-первых, ему было, что терять, во-вторых, это был ресурс для сопротивления, когда он мог позволить себе что-то, этот молебен – демонстрация недовольства и так далее. Он мог позволить себе нечто продемонстрировать. А у того игумена, у которого все отняли, землю тоже, братия его думает, что делать, даже думает разбегаться, как ему поступить? Письма писать?
–Может быть, преследовали под видом того, что он сопротивляется секуляризации?
– Нет, в среде духовенства, по крайней мере, по литературе и по документам я не помню таких случаев. Арсений – это показательное дело. Действительно, он сам лез на рожон, и императрица решила до конца быть принципиальной в этом вопросе. Она вообще считала, что борется в лице Арсения со всеми «суевериями» Русской Церкви. «Суеверия» – это категория вольтеровского описания христианства. Поэтому таких свидетельств нет. По крайней мере, мне не известно.