Если такие авторы выступают против «экспансии чужой истории», то почему они не могут удовлетвориться богатой событиями реальной русской историей последнего тысячелетия? Анализируя это явление, исследователь сталкивается на первый взгляд, со странной ситуацией. Ведь понятно, почему лидеры бывших колониальных народов, чья известная история связана с тяготами иноземного господства, обращаются к легендарному доколониальному прошлому, которое за неимением надежных исторических источников оказывается нетрудно наполнить вновь изобретенными символами Золотого века. Однако почему это привлекает выходцев из народа, имеющего богатую и сложную историю, полную реальных героических событий, способных с лихвой обеспечить национальную идею желанными символами?
Советская история, на которой воспитывались будущие радикальные русские националисты, изображала весь досоветский период эпохой народных страданий. Однако, если советская схема основывалась на классовом подходе и под народом понимались угнетенные массы, то в глазах русских националистов, питавших симпатии к этно-расовому подходу, «народ» отождествлялся с «русским народом», а его угнетателями сделались «чужеземцы» и «инородцы». Этот подход оказалось возможным применить и к советской эпохе, которая также вызывала неприятие у русских националистов тем, что якобы и в то время «власть инородцев» упорно сохраняла свои позиции. Мало того, возвращение русскому православию достойного места в обществе также не устраивало русских радикалов, ибо и в христианстве они усматривали враждебную силу, якобы тесно связанную с происками все тех же «инородцев», стремившихся закабалить русский народ. Поэтому речь шла не только о версии истории, которой придерживалось христианское учение. Причины недовольства русских радикалов лежали гораздо глубже: ведь следуя советской идеологии, они видели в христианстве орудие угнетения, направленное против русского народа. Причем это угнетение воспринималось ими не только в социальных, но и в этно-расовых тонах.
По указанным причинам русские радикалы отрицали не только советскую историю, но вместе с ней и всю эпоху господства христианства на Руси. Такая история была для них сродни колониальной и полностью ими отвергалась как несоответствующая интересам русского народа. Им нужна была другая история, свободная от какой-либо «иноземной зависимости» и «чужеродного господства», история, в которой господствовал «русский» Бог. Такую историю они могли обнаружить только в языческие времена, и вот почему среди них столь большую популярность получило русское язычество. Поэтому становление нового русского национализма шло рука об руку с формированием русского неоязычества.
Такая идеология была неразрывно связана с идеей «чистоты» – чистоты культурной, языковой и расовой. И именно это ей обеспечивало новое обращение к «арийскому мифу». И неважно, что этот миф был дискредитирован живодерской практикой нацистской Германии. Ведь оставалась возможность обвинить нацистских вождей в «извращении» высоких идей и заменить германский «арийский миф» «славяно-арийским», якобы лучше обеспеченным источниками и лучше соответствующим современным научным знаниям.
О том, какой вред дилетантизм и псевдонаука приносят поиску научной истины, писалось неоднократно (Алексеев, Лихачев и др. 1976.; Буганов, Жуковская, Рыбаков 1977: 202). Здесь надо лишь отметить, что патриотический подход, целенаправленно культивировавшийся в советской исторической науке, начиная со второй половины 1930-х – 1940-х годов, нанес ощутимый урон становлению независимого научного мышления и развитию строгих научных методов, стимулировал рост пренебрежительного отношения к историческим источникам и даже породил определенное увлечение фантастическими или явно сфальсифицированными историческими версиями, вдохновленными патриотическим порывом (Лурье 1992; Шнирельман 1993; Козлов 1994: 5–8, 183–185; Козлов 1999). В наши годы псевдоисторические построения нашли себе удобную нишу в популярной литературе, и это не случайно. Ведь, как считают современные литературоведы, «в популярной литературе эмоциональное содержание доминирует над эстетическим и познавательным, суждения о ней всегда связываются с социальным контекстом, и ее структура и воздействие в большей степени основываются на намеках на актуальную действительность…» (Менцель 1999: 396).
А вот как свою позицию объяснял писатель Ю. Петухов. Провозглашая себя «историком, социологом, лингвистом и этнологом», он сетовал на то, что научные монографии издаются малыми тиражами, доступны узким специалистам и обречены на замалчивание. Кроме того, он опасался «сокрушительной критики». Поэтому свои исторические построения он облекал в форму романа, полагая, что именно оттуда русские наконец-то узнают правду о себе и своих предках (Петухов 2009б: 134). Однако он не забывал в выходных данных делать отметку «научное издание», создавая у читателя иллюзию того, что речь все же идет о «научной литературе». Поэтому в настоящем исследовании я и уделяю такое большое внимание анализу популярной литературы, причем той, которая рассматривается британскими учеными в рамках понятия «популярной археологии»[19].
Как бы то ни было, неоязычество представляет определенное идеологическое течение нашего времени и является вызовом тем специалистам, которые связывают модернизацию с секуляризацией и видят в религии лишь временного попутчика секулярного национализма (см., напр.: Kedourie 1966; 1970; Smith 1971; Hobsbawm 1992: 68–72, 176). Те же, кто признают более тесную связь религии с национализмом, обычно игнорируют неоязычество (Hutchinson, 1994: 66–96). Между тем, неоязычество в некоторых своих формах претендует на статус политической силы, способной создавать специфическое мироощущение, по крайней мере, у части населения. А это в свою очередь чревато особого рода политической активностью, ибо реальное поведение людей определяется не столько конкретной объективной действительностью, сколько тем, как они представляют себе эту действительность (Merton 1957: 421–423; Connor 1994: 75).
О том, что русское неоязычество ставит одной из своих главных задач трансформацию поведенческих стереотипов и выковку более активного агрессивного отношения к действительности, свидетельствуют те языческие ценности, которое оно в особенности превозносит. И это является еще одной существенной характеристикой рассматриваемой идеологии. Неоязычники обвиняют христианство в том, что оно формирует у людей пассивное покорное поведение, призывает их к смирению и взаимопониманию. Им такой стиль поведения не подходит. Они видят себя людьми активного действия, никому не спускающими каких-либо обид и обретающими гармонию в героической борьбе. Одной из основных их ценностей является понятие справедливости, которое они понимают по-язычески, т. е. как неотъемлемое право на мщение обидчику. В противовес христианскому всепрощению они отстаивают идею активной борьбы с любым злом путем насилия, называют воинскую культуру важнейшей частью любой этнической культуры и связывают именно с ней такие понятия как доблесть, мужество и честь (Белов 1991; 1992а; 1995; Белякова 1994; Доброслав 1995б: 27; Егоров 1995: 58; Егоров 1996: 62; Шибин 1998: 3–9).
Тем самым, русское неоязычество по сути своей нуждается в образе врага и активно готовит своих адептов к грядущим битвам не на жизнь, а на смерть. Поэтому, далеко не случайно, что отдельные группы неоязычников в 1990-х гг. активно участвовали в политических баталиях, а в начале 2000-х гг. их можно было встретить среди скинхедов. Неоязычество, основанное на расистских ценностях, известно в США, в Скандинавии и в некоторых других странах Западной Европы (Kaplan 1996; L nnroth 1996; Harvey 1997: 65–66; Gardell 2003). Именно с этой точки зрения неоязыческий миф и будет рассматриваться в данной работе.