Смены бывали ночные, по ночам киноотдел не закрывался, и съемки по ночам, и какие-то совещания.
В эвакуацию так уговаривал Евгений Владимирович деда поехать, но дед нет, ни в какую. Кто за домом присмотрит? Мы все называли киноотдел домом. Ауж как меня уговаривали, оба они, и дед, и Евгений Владимирович уговаривали. Но я ни за что, — не хочу, хоть вяжите, веревки перегрызу и сбегу. Уперлась, не переломили. И дед доволен был, я чувствовала. Хотя и боялся за меня. Как оно все обернется, кто же знал.
Бумаги мы не жгли, а почти вся Москва жгла бумаги, пепел летал над Москвой в те дни. Мы всё снесли в подвал, весь архив, разместили. Техника поехала с нашими в Казахстан, там они на объединенной студии потом работали вместе со всеми, не только сны, боевые сборники тоже снимали. Война. А мы с дедом все заперли, за всем смотрели, когда воздушная тревога, забирались на крышу, тушили зажигалки. Дед говорил, что Москву не возьмет немец, никогда.
У меня появилось развлечение, запретное, в общем, я и деда соблазнила. Кинопроектор в зале оставался, его в эвакуацию не взяли, а я была смышленая, сообразила, как пленку заряжать, как чего, и мы с дедом, случалось, устраивали себе киносеансы, смотрели чужие сны. Деду очень полюбился один про Париж, это я по Эйфелевой башне поняла, что Париж. Насколько я могу сейчас по памяти судить, снимали и в самом деле в Париже. Барышня в этом сне пила кофе за крохотным столиком, он стоял прямо на мостовой, и нам с дедом это было чудно. Барышня сидела не одна, с молодым человеком, они всё молчали и не смотрели друг на друга, он курил длинную папироску, вдруг голубь опустился к ним на стол, они растерялись, а голубь нахально топтался по столу, крошку какую-то склюнул. И вдруг взлетел, и они оба головы подняли и глядели, как он становится точкой в небе.
Барышня посмотрела на молодого человека, как будто хотела ему что-то сказать, а он поднял лорнет и строго посмотрел на барышню большим увеличенным глазом.
Что этот сон означал, мы с дедом никак не могли знать. Евгений Владимирович объяснял мне, что так запросто сон не поймешь, надо знать того, кто этот сон видел, понимать обстоятельства его жизни, страхи и желания; именно это отражается во сне — страхи и желания.
— Сон — это зеркало, но зеркало кривое, — так примерно говорил Евгений Владимирович, и я запомнила на всю жизнь.
Он любил мне объяснять, я живо интересовалась, его родные дочки не особенно любили наш дом, им жалко было, что отец перестал снимать игровое кино, а то бы стал великим режиссером. Это все мать им наверняка дома наговаривала, раньше он снимал ее в своих фильмах, а теперь она мало снималась и всё на вторых ролях.
Сейчас я бы сказала, что чужой сон, увиденный другим человеком, становится его собственностью, наполняется его смыслом.
Дед любил сон про голубя, а мне нравились страшилки. Больше всего я смотрела про человека в длинном черном пальто нараспашку. Он был очень худ, шагал стремительно, пальто разлеталось черными крыльями. Лицо у него было неподвижное, белое, героиня сна видела его за черным ночным окном как лицо луны. Затем она шла одна переулком, оглядывалась и вновь видела его в разлетающемся пальто, она ускоряла шаг, он тоже, его шагов не было слышно, он как будто бежал чуть над землей, по воздуху, беззвучными шагами, она неслась от него, петляла, врывалась в дом, захлопывала за собой дверь, дом весь состоял из одной комнатки, очень похожей на нашу с дедом.
И вот она захлопывает дверь, загоняет засов в паз. Стоит лбом к двери, прислушивается. Тихо-тихо за дверью. Тихо-тихо в комнате. Как в склепе. Она отворачивается от двери и видит бледнолицего в черном пальто. Он сидит к ней в профиль. Она смотрит, приближается. Протягивает руку, касается его плеча, рука проваливается. Его нет на стуле, она одна в комнате.
Я смотрела этот сон несчетное число раз.
И вдруг увидела его героя наяву, в горбатом московском переулке в сорок первом году.
Он шел в своем разлетающемся пальто и смотрел под ноги. Я отправилась за ним следом, пахло гарью. Переулок, как обычно в Москве, кружил. Показалась внизу церковь, исчезла, переулок покатил в сторону.
Мужчина вошел в арку старого особняка, я решилась последовать за ним. Он уже успел пройти арку.
Я вступила из арки в тихий двор и увидела, что женщина развешивает белье, а мужчина в черном пальто приближается к ней.
Он остановился. Смотрел, как она накидывает на веревку мальчиковые рубашки, полотенца, насаживает сверху деревянные темные прищепки.
Он смотрит, смотрит на нее. С белья капает в пожухлую траву. Скрипит оконная рама во втором этаже, стекло отбрасывает световой блик. Таз с бельем пустеет, женщина подходит к мужчине. Смотрит на него. И застегивает ему пальто. На все пуговицы. И у меня, соглядатая, это вызывает болезненное, щемящее чувство жалости. То ли к нему, то ли к ней, то ли к себе, то ли ко всему миру, со всеми его звуками, запахами, отсветами и живыми душами.