— Да я просто, домом подышать!
— Ну, подыши…
Он ступил за порог под настороженными взглядами бывших соседей и шумно втянул ноздрями воздух… Домом не пахло… Он огляделся и не нашел знакомых вещей…
— Бабку где похоронили?
— Там же, где и деда… — ответили.
Он поклонился и вышел прочь. Поднял на бульваре руку и, поймав такси, спросил шефа:
— За город поедем?
— Куда?
— В Дедово. Деревня такая есть. В честь моего деда. Четвертной?
Через час он сидел на трухлявой скамеечке возле могил деда и бабки и думал о чем-то легком и прозрачном, что в слова трудно перевести. А взамен его эфирных настроений потянуло откуда-то жареной картошкой, наверное из деревни, и вспомнилась бабуля, и кусочки из прошлого, особенно детские. Он достал из кармана пол-литру, сорвал крышечку и вылил все содержимое в жирную подмороженную землю. Затем перекрестился, поглядел в умирающее небо и пошел с кладбища вон,..
В этот же день он приехал в Лужники, опять на таксомоторе. Просто хотелось поглядеть на футбольное поле, нюхнуть запаха футбольной травы и представить, что вокруг сто тысяч болельщиков, и все воедино кричат: «Колька! Ты наш братан!»
Но все ворота к полю были заперты на замки, и он лишь углядел краешек футбольного прошлого, зелененький с белой линией.
— Писарев? — услышал он из-за спины.
Оглянулся и увидел старика. Был бы помоложе, не смог бы сдержать удивления: старик ничуть не изменился за девять лет, только крепче стал. А так, с опытом, лишь курчавая борода дрогнула.
— Николай?
— Я.
— Освободился?
— Сбежал…
— Ясно, — старик чувствовал себя неловко, а оттого мял пальцы левой руки. — Пойдем-ка пивка попьем! — предложил.
Колька пожал плечами, и они пошли к ларьку, в котором имелось свежее бочковое. Подули для вида на пену, глотнули жадно и, поставив кружки на столик, посмотрели друг на друга.
— Могу тебя во вторую лигу устроить, — предложил старик. — Силы есть?
— Силы-то есть, вот желание отсутствует, — отказался Колька. — Другая у меня теперь дорога… Да и в Москве мне жить нельзя!
— С этим бы помогли…
— Не сомневаюсь. Люди с такими капиталами!..
— Чего? — не понял старик.
— Да ничего! — Колька глотнул пива до дна, утер бороду и заулыбался. — Просто тогда, девять лет назад, я в сейфе помимо денег еще секретную кнопочку обнаружил, а там дно второе, а в нем… Да вы сами знаете…
У старика сделалось злое лицо.
— Да не дрейфь ты, старый! — усмехнулся Писарев. — Уж если тогда не сдал, то теперь помрешь чистым! И все твои тренера, обжиравшие пацанов, тоже чистыми в гроб лягут! А там на все воля Божья!
— Я б на твоем месте речей таких не вел! — в голосе деда чувствовалась угроза.
— А то что, наедешь на меня со своей крышей?..
Дед не ответил, отвернул голову.
— Плевать я на вас хотел! — Писарев достал из кармана купюру, придавил ее кружкой, пожевал губами да плюнул с такой силой, что у старика кепку сбило. — Прощай, старый!
Тем же вечером сел в плацкартный до Питера, а утром следующего дня пил из бумажного стаканчика кофе с молоком на Московском вокзале…
А потом на пароме на Валаам двинул. Приплыл, а там экскурсии по святым местам за девятнадцать долларов, а монахи шелковыми рясами свои жирные телеса укрыли… Вот тебе и святое место! Жрать захотелось, так даже хлеба не вынесли. Даже за рубли.
— Это не деньги! — сказали.
А храмы красивые, глаз нельзя отвесть, а внутри сувенирная продукция всякая. Торгуют монахи, значит…
Не стал судить Колька, хоть уже вперед судим был. Пошел к озеру обратного парома ждать и встретил по дороге мужика еще не старого, с вязанкой дров.
Спросил про паром. А мужик ответил, что теперь посудина только послезавтра ожидается.
— Во, угодил! — усмехнулся Колька.
— А чего ищешь? — поинтересовался мужик, скинув вязанку к ногам.
— Работу какую.
— А чего не в городе?
— Так, в монастыре хочу.
— А в монастыре мало платят.
— А я за харч.
— В монахи, что ли, хочешь?
— Ага.
Мужик поковырялся в ухе и сказал:
— Так тебе не сюда надо.
— Я уж понял, — ответил Колька.
— В музее Богу служим, — посетовал мужик и присел на дрова. — Отседова даже схимника выжили!
— За что же? — удивился Колька, сев на корточки, как зек.
— Чалился?
— Чалился.
— А за то выжили, что настоятель монастырский ревностью сгорал к святости схимника. Оттого, что народ к нему шел за советом и на исповедь! А в монастыре только кликуши да пьянь безобразная! И туристы!
— И куда пошел схимник?
— А говорят, в Сибирь… Знаешь-ка что… — Мужик задумался. — Сейчас катер с солярой на Коловец пойдет. Там монастырь Коловецкий. Тоже остров… Монахов раз-два и обчелся, а сила рабочая нужна. Там раньше часть военная стояла, потом ее сняли и монастырь церкви вернули. Климат там больно поганый, да островок крохотный… Зато монастырь старый, намоленный!
Послышалось тарахтенье лодочного мотора.
— Поспешай! — поднялся с вязанки мужик. — Сейчас загрузят и уйдут!
— А не возьмут? — вскочил на затекшие ноги Колька.
— Возьмут, — улыбнулся мужик, взваливая вязанку на плечо. — Скажи, что Зосима направил. И на Коловце так же скажи!..
Колька бросился к пристани, добежал до лодки, вспомнил, что не попрощался с мужиком, хотел было обратно, но лодка отходила, и он прыгнул на борт, да чуть было не перевернул судно, слава Богу, лишь ведро воды черпанули. На него заорали, но без мата, а он, и сам напуганный, принялся говорить, что от Зосимы он, мол, Зосима на лодку его направил!..
Все сразу успокоились. Выплыли на середину озера и запрыгали по волнам. Через час лодочные люди перекусывать стали. Хлеб с холодной рыбой да чай в термосе. Хочет ли Колька жрать, не спрашивали, протянули еду, как старому товарищу…
Всю остальную дорогу молчали, а через два часа, когда Кольку уже мутить начало на волне, пришвартовались к Коловецкой пристани, где лодку уже встречали несколько местных мужиков, которые приняли участие в разгрузке соляры. Колька тоже помогал бочки ворочать. Сначала их в прицеп трактора укладывали, а потом отвозили по берегу в дизельную.
Наконец разгрузились, и Колька поклонился лодочным людям в пояс.
— И тебе спасибо за помощь, — протянул руку главный.
Пустая лодка радостно затарахтела и отчалила в наплывающий туман.
Колька с мужиками отправился вверх по горе, на которой стоял монастырь.
— А кто старший здесь? — спросил он мужиков.
— Отец Иеремия, — ответили. — Настоятель… А ты к нам?
— Если возьмут.
— Наркоман? — спросил худой и длинный.
— Нет.
— Алкаш?
Колька помотал головой.
— Отсиделый?
— Ага.
— Сколько?
— Девять.
— Если за душегубство, то не возьмут!
— Да нет, сидел я…
— Это твое дело, — сказал худой парень в грязном подряснике. — Я не исповедник!
Вечером Колька на службу попал в монастырский храм. Убогонький храм, с пустыми стенами, над алтарем только местные самописные иконы висели. Зато с левой стороны гроб стоял с мощами основателя монастыря Ефрема Коловецкого. И крест над гробом. Человек тридцать в храме, а в монашеских одеждах трое. Один из них был тот, кто днем его опрашивал, худой, черноволосый, с единственным зубом на верхней челюсти.
Служба шла вяло, хотя праздник был великий — Покров Пресвятой Богородицы. Подпевали настоятелю слабо, потому что сам он литургию служил по бумаге свитком — то и дело сбивался.
А Колька, соскучившийся до службы, закрыл в блаженстве глаза, вспомнил лагерного батюшку да запел потихонечку, а потом и вовсе забылся, в голос заславил.
А когда закончилась служба, попросил у отца Иеремии исповедь его прослушать.
— Кто таков? — спросил настоятель.
— Николаем зовут. Писаревым. Хочу жить у вас!
И принялся Колька исповедоваться, и странная исповедь у него получалась. Вспомнил все. И Надьку с рыжей ж…, и про плевки свои вспомнил, про то, как кассу футбольную взял и срок получил. Про дядю Мотю упомянул, как того жизни лишил и за что; про друга своего лучшего Гормона поведал, как на груди у него издох друг, и Агашкой косоглазой закончил. Плакал, как любил ее один раз, а на всю жизнь запомнил! Про руки девчонки Иеремии шептал, что похожи они на ветви ивы, столь же тонки; про глаза азиатские и запах ее тела — запах восточного базара; и как он себе руки вязал, проезжая уже вольным станцию Курагыз, как чуть было не выпрыгнул из окна на полной скорости, но товарищи удержали…