Я понимал, что топлю братьев своими показаниями, но не очень-то меня это беспокоило: каждый свою шкуру спасает сам. А потом… Потом напишу отказ от той колонии, куда поедут братья. Есть, мол, там «кровные враги», и разъедемся себе по этапам. А вот когда на суде реально забрезжила свобода, пришлось поломать голову, как на нее выходить. Не бежать же, только вылезши из-за решетки, в райотдел с просьбой о защите — засмеют. Противное положение — ни то, ни се, ни блатной, ни ссученный. Вроде нынешнего, только полегче. Ну, сейчас, если мафия поймает, шкуру не уберечь — кислотой попортят. А ведь хотел как лучше. Самому бы мне двухсот тысяч сроду не набрать, хоть и на два месяца, как дядя Лева говорил. Это все может и на полгода растянуться. Знаю я эти непредвиденные обстоятельства, обязательно выплывающие в любом деле. Даже при дядиных оборотах двести тысяч — сумма непомерная. Конечно, единственная в городе независимая газета, выпускаемая его кооперативом, должна приносить приличный доход. Еще бы — рубль за два серых, чуть приправленных «жареным» из местной политической жизни, листка. А с этого рубля полтинник не кооперативу, а лично шефу — Льву Аркадьевичу Михелису. Суммы, безусловно, побольше, чем на областном радио — основном (для финотдела) месте его работы. За столом, размякнув, дядя излагал свою политическую программу: «Мне бы вставить фитиль коммунистам и аппаратчикам, а деньги — дело второе. Особенно, если их немного уже есть». Разумеется, подхватывая с каждого тиража «фитилей» пару десятков тысяч, легко демонстрировать бескорыстие. Я тоже своих убеждений не скрываю — у меня их просто нет, как и у любого нормального человека. Политикой занимаются либо те, кому жрать нечего и последнее рванье износили, либо те, что набили закрома, а теперь морочат лозунгами головы: надо же куда-то направить ярость голытьбы. Так сказать, канализация для общественного недовольства. Если зарабатывать прилично — так, чтоб хватало на нормальную еду и одежду, не до болтовни. Некогда. Это в тюрьме лясы точить готовы все без исключения…
Это я хорошо помню. В первые дни после ареста человек чувствует себя скованно, непривычно, замыкается, особенно в КПЗ. С переводом в тюрьму все резко меняется: вместо маленькой сумрачной камеры с окном под «намордником» и узкими нарами на одного-двух соседей, СИЗО встречает подследственного относительно большой и светлой комнатой, заставленной двухъярусными кроватями. За стеклами — решетки, но без «намордников», неправдоподобная роскошь унитаза, а к этому — два десятка изнывающих от скуки оболтусов. Так что затосковать поначалу не дадут: пойдут пакостные «прописки», «игры», «загадки» и прочее — не в радость, конечно, но отвлекает от печальных мыслей. Мне еще тогда повезло. Да если так смотреть, то мне и все время везло… до поры…
Улыбчивый, широкий, не сбросивший вес и в тюрьме, Филя Криков походил скорее на уютного пожилого холостяка-бухгалтера, чем на рецидивиста с богатой криминальной биографией. Разве что жирно наколотые на пальцах перстни с крестами и сложными комбинациями блатной символики не слишком согласовывались с простецким, с едва заметной хитрецой лицом Крикова. Нареченный пятьдесят лет назад анахроничным именем Филимон, сейчас он торжественно рекомендовался: «Филя!». Криков любил себя и гордился исключительностью своего положения в камере — как-никак пять судимостей, пусть и не по таким уж серьезным статьям. Статьи эти стали известны всем сокамерникам благодаря его непомерно длинному языку. С приключениями своими Филя знакомил охотно, вворачивая в рассказ всякий раз новые подробности, расцвечивая его изощренной «блатной музыкой». Матерщины он избегал, предпочитая мягкие закругленные фразы. На первый взгляд, к власти Филя не стремился. Даже, устранился от управления жизнью камеры, как то положено ему было по стажу, авторитетности и прочным дружеским связям с «правилами» многих и многих зарешеченных клеток не только на этаже и в корпусе, а и, казалось во всей тюрьме Перекликаясь на прогулках с соседними двориками, Филя неизменно получал приветствия, пожелания «успехов в нелегком воровском труде» и скорой встречи в «сужденке». Вот уж где наверняка верховодят сплоченные, повязанные друг с другом «авторитеты». В стационарных камерах утверждения приговора и этапа «на зону» осужденные ожидали, разделенные по режимам. Однако всякого рода «боксики» и прочие пересылочные «накопители» собирали в четырех стенах всех подряд — от «общего» до «особого», и уличенного в непочтительном отношении к «авторитетам» (тюрьма слухами полнится) ничего хорошего не ожидало. Краткость пребывания в «боксике» не страховала от наказания, «опустить» человека можно за мгновенья. В тюрьме нужно быть начеку на каждом шагу, жулики всегда готовы строить козни «мужикам». Особенно не сладко приходилось наглым молодым хулиганам, еще не успевшим расстаться с психологией беспредела, привыкшим иметь дело с «быдлом», а не с грамотными, квалифицированными уголовниками, проведшими большую часть сознательной жизни за решеткой и чтящими свои неписанные законы.