Он не заслужил последнего удара. Жюли, умирая от лихорадки, полученной при спасении сына от утопления, передает Вольмару незапечатанное письмо к Сен-Пре, в котором признается Сен-Пре, что он всегда был ее единственной любовью. Можно понять неизменность этого первого впечатления, но зачем "вознаграждать долгую верность и доверие мужа столь жестоким отказом на смертном одре? Это вряд ли согласуется с благородством, которым автор наделил характер Жюли.
Тем не менее она является одним из величайших портретов в современной художественной литературе. Хотя она, вероятно, была навеяна "Клариссой" Ричардсона, ее вдохновили воспоминания самого Руссо: две девушки, чьих лошадей он перевел через ручей в Анси; воспоминания о госпоже де Варенс в первые годы его жизни под ее защитой; а затем госпожа д'Удето, которая заставила его почувствовать переполнение любовью, подавив его желание. Конечно, Жюли не является ни одной из этих женщин, и, возможно, ни одной женщиной, которую Руссо когда-либо встречал, но лишь составной идеал его мечты. Картину портит то, что Руссо настаивает на том, чтобы почти все его персонажи говорили как Руссо; Жюли, по мере того как материнство углубляет ее, становится мудрецом, который пространно рассуждает обо всем - от домашней экономики до мистического единения с Богом. "Мы разберемся в обоснованности этого аргумента", - говорит она; но какая милая женщина когда-нибудь опускалась до такого батонизма?
Сен-Пре, конечно, особенно Руссо, чувствительный ко всем женским чарам, жаждущий преклонить колени у их идеализированных ног и излить красноречивые фразы преданности и страсти, которые он репетировал в своем одиночестве. Руссо описывает его как "вечно совершающего какое-то безумие и вечно пытающегося стать мудрым".65 Сен-Пре - невероятный ханжа по сравнению с откровенно злодейской Лавлейс Ричардсона. Он тоже должен разевать рот на Руссо: описывает Париж как водоворот зол - большое богатство, большая бедность, некомпетентное правительство, плохой воздух, плохая музыка, банальные разговоры, тщеславная философия, почти полный крах религии, морали и брака; повторяет первое "Рассуждение" о природной доброте человека и развращающем и унижающем влиянии цивилизации; хвалит Жюли и Вольмара за то, что они предпочитают тихую и благотворную жизнь в деревне Кларенс.
Вольмар - самый оригинальный персонаж в галерее Руссо. Кто был его образцом? Возможно, д'Ольбах, "любезный атеист", барон-философ, добродетельный материалист, преданный муж одной жены, а затем ее сестры. И, возможно, Сен-Ламбер, который шокировал Руссо проповедью атеизма, но простил его за любовь к любовнице. Руссо откровенно признается, что использует живые прототипы и личные воспоминания:
Переполненное постигшим меня несчастьем и все еще охваченное столь бурными эмоциями, мое сердце добавляло чувства своих страданий к идеям, которые внушали мне размышления. ...Сам того не замечая, я описывал положение, в котором находился, давал портреты Гримма, госпожи д'Эпинэ, госпожи д'Удето, Сен-Ламбера и себя.66
Через эти портреты Руссо раскрыл почти все грани своей философии. Он дал идеальную картину счастливого брака, сельскохозяйственного поместья, управляемого с эффективностью, справедливостью и гуманностью, и детей, воспитанных в образцовом сочетании свободы и послушания, сдержанности и ума. Он предвосхитил аргументы своего "Эмиля": воспитание должно быть направлено сначала на здоровье тела, затем на стоическую дисциплину характера и только потом на разум. "Единственное средство сделать детей послушными, - говорит Жюли, - это не рассуждать с ними, а убедить их в том, что разум выше их возраста";67 До полового созревания не должно быть никакого обращения к разуму, никакого интеллектуального воспитания вообще. И в рассказе не обошлось без обсуждения религии. Вера Жюли становится инструментом ее искупления; религиозная церемония, освятившая ее брак, принесла ей чувство очищения и посвящения. Однако книга пронизана ярко выраженной протестантской верой. Сен-Пре высмеивает то, что кажется ему лицемерием католического духовенства в Париже, Вольмар осуждает безбрачие священнослужителей как прикрытие для прелюбодеяния, а Руссо от себя лично добавляет: "Навязывать безбрачие столь многочисленной группе, как римское духовенство, значит не столько запретить им иметь собственных женщин, сколько приказать им удовлетворять себя за счет женщин других мужчин".68 Мимоходом Руссо заявляет о необходимости религиозной терпимости, распространяя ее даже на атеистов: "Ни один истинно верующий не будет ни нетерпимым, ни гонителем. Если бы я был магистратом и если бы закон предусматривал смертную казнь для атеистов, я бы начал с того, что сжег бы, как такового, того, кто пришел бы доносить на другого".69