Наряду с фразой "Человек рождается свободным, но повсюду находится в цепях" эта фраза является самой известной в "Общественном договоре". Принятое буквально, оно могло бы предать смерти любого человека, действующего так, будто он не верит ни в Бога, ни в рай, ни в ад; примененное к Парижу того времени, оно практически обезлюдило бы столицу. Любовь Руссо к поразительным и абсолютным заявлениям, вероятно, ввела его в заблуждение, заставив сказать больше, чем он имел в виду. Возможно, он вспомнил Аугсбургскую диету (1555), на которой подписавшие ее князья согласились, что каждый из них имеет право изгнать со своей территории любого человека, не принимающего веру князя - Cuius regio eius religio; а женевские законы, воспринятые буквально (как в случае с Серветусом), послужили предлогом для внезапной дикости Руссо. В Древних Афинах асебея - непризнание официальных богов - считалась смертным преступлением, как, например, изгнание Анаксагора и отравление Сократа; гонения на христиан в императорском Риме также оправдывались; а в пенологии Руссо приказ о его аресте в этом 1762 году можно было назвать актом христианского милосердия.
Был ли "Общественный договор" революционной книгой? И нет, и да. То тут, то там, среди требований Руссо к правительству, ответственному перед общей волей, его успокаивали некоторые моменты осторожности, как, например, когда он писал: "Ни одна опасность, кроме величайшей, не может противостоять опасности изменения общественного порядка; и священная власть законов никогда не должна быть арестована, за исключением случаев, когда на карту поставлено существование страны".30 Он винил частную собственность почти во всех бедах, но призывал к ее сохранению, поскольку это необходимо в силу неисправимой испорченности человечества. Он задавался вопросом, будет ли природа человека после революции воспроизводить старые институты и кабалу под новыми именами. "Люди, привыкшие к господам, не позволят господству прекратиться. ...Принимая свободу за свободный волюнтаризм, они своими революциями попадают в руки соблазнителей, которые лишь усугубляют их цепи".31
Тем не менее, это был самый революционный голос того времени. Хотя в других местах он принижал и не доверял массам, здесь его призыв был обращен к толпе. Он знал, что неравенство неизбежно, но осуждал его с силой и красноречием. Он недвусмысленно заявил, что правительство, упорно идущее вразрез с общей волей, может быть справедливо свергнуто. Пока Вольтер, Дидро и д'Алембер делали реверансы королям и императрицам, Руссо поднял против существующих правительств крик протеста, которому суждено было быть услышанным от одного конца Европы до другого. В то время как философы, уже укоренившиеся в существующем положении вещей, призывали лишь к частичной реформе отдельных недугов, Жан-Жак атаковал весь экономический, социальный и политический порядок, причем с такой тщательностью, что никакое средство не казалось возможным, кроме революции. И он объявил о ее наступлении: "Невозможно, чтобы великие королевства Европы просуществовали долго. Каждое из них пережило период своего великолепия, после чего неизбежно должно прийти в упадок. Кризис приближается: мы стоим на пороге революции".32 И далее он предсказывал далеко идущие преобразования: "Российская империя будет стремиться завоевать Европу, и сама будет завоевана. Татары - ее подданные или соседи - станут ее хозяевами и нашими хозяевами в результате революции, которую я считаю неизбежной".33
Общественный договор", который, как мы видим в ретроспективе, был самым революционным из произведений Руссо, вызвал гораздо меньше шума, чем "Новая Элоиза". Франция была готова к эмоциональной разрядке и романтической любви, но она не была готова обсуждать свержение монархии. Эта книга была самым последовательным аргументом, который Руссо когда-либо создавал, и за ней было не так легко уследить, как за искрометной живостью Вольтера. Впечатленные ее последующей популярностью, мы с удивлением узнаем, что ее популярность и влияние начались после, а не до Революции.34 Несмотря на это, д'Алембер пишет Вольтеру в 1762 году: "Не стоит слишком громко выступать против Жан-Жака и его книги, ведь он скорее король в Залах".35-т.е. среди грузных рабочих на центральном рынке Парижа, и, как следствие, среди населения. Возможно, это было преувеличением, но мы можем датировать 1762 годом поворот философии от нападок на христианство к критике государства.
Немногие книги вызывали столько критики. Вольтер пометил свой экземпляр "Социального договора" маргинальными репликами; так, по поводу предписания Руссо смерти за активное неверие он сказал: "Всякое принуждение к догме отвратительно".36 Ученые напоминают нам, насколько древним было утверждение о том, что суверенитет принадлежит народу: Марсилий Падуанский, Уильям Оккам, даже такие католические богословы, как Беллармин, Мариана и Суарес, выдвигали это утверждение в качестве удара по коленям королей. Оно появилось в трудах Джорджа Бьюкенена, Гроция, Мильтона, Алджернона Сидни, Локка, Пуфендорфа... "Общественный договор", как и почти вся политическая и моральная философия Руссо, - это эхо и рефлекс Женевы, созданный гражданином, достаточно далеким, чтобы идеализировать ее, не ощущая на себе ее когтей. Эта книга - сплав Женевы и Спарты, "Институтов" Кальвина и "Законов" Платона.