Этот мандат был напечатан "с привилегией короля" и вскоре достиг Мотье-Траверса. Руссо, всегда решивший больше ничего не писать, решил ответить. Прежде чем отложить перо (18 ноября 1762 года), он напечатал свой ответ на 128 страницах. Он был напечатан в Амстердаме в марте 1763 года под названием "Жан-Жак Руссо, гражданин Женевы, Кристофу де Бомону, археологу Парижа". Вскоре он был осужден Парижским парламентом и Женевским советом. Напав на обе ведущие религии Европы, Руссо в ответ обрушился на них обоих; теперь застенчивый романтик, отвергавший философов, повторял их аргументы с безрассудной смелостью.
Он начал с вопроса, который до сих пор задают друг другу все оппоненты в бесконечных спорах: "Почему я должен что-то говорить вам, монсеньер? На каком общем языке мы можем говорить, как мы можем понять друг друга?"32 Он сожалел о том, что когда-либо писал книги; он не делал этого до тридцати восьми лет, и впал в ошибку, случайно заметив тот "несчастный вопрос" Дижонской академии. Критики его "Рассуждений" заставили его ответить; "спор привел к спору, ... и я, так сказать, оказался автором в том возрасте, когда обычно отказываются от авторства"; с того времени и по сей день "отдых и друзья исчезли".33 За всю свою карьеру, утверждал он, он был
более пылкий, чем просвещенный, ... но искренний во всем; ... простой и добрый, но чувствительный и слабый, часто делающий зло и всегда любящий добро; ... придерживающийся скорее своих чувств, чем своих интересов; ... боящийся Бога без страха перед адом; рассуждающий о религии, но без распутства; не любящий ни нечестия, ни фанатизма, но ненавидящий нетерпимых больше, чем вольнодумцев; ... исповедующий свои недостатки перед друзьями и свои мнения перед всем миром.34
Он оплакивал не столько католическое, сколько кальвинистское осуждение Эмиля. Тот, кто с гордостью называл себя жителем Женевы, бежал из Франции, надеясь вдохнуть в родном городе воздух свободы и найти там прием, который утешит его за унижения. Но теперь "что я могу сказать? Сердце мое замирает, рука дрожит, перо падает с нее. Я должен молчать; ...я должен втайне поглотить самое горькое из моих горестей".35 Вот человек, который "в век, столь прославленный философией, разумом и гуманностью", осмелился "защищать дело Божье", вот его "клеймят, преследуют, гонят из страны в страну, из убежища в убежище, не считаясь с его бедностью, не жалея его немощей"; наконец, он находит убежище у "прославленного и просвещенного князя" и уединяется в маленькой деревушке, спрятанной среди гор Швейцарии; наконец, он думает найти безвестность и покой, но даже там его преследуют анафемы священников. Этот архиепископ, "добродетельный человек, столь же благородный душой, как и рождением", должен был бы обличать гонителей; вместо этого он бесстыдно разрешал их, "тот, кто должен был выступать за дело угнетенных".36
Руссо понял, что архиепископ особенно оскорблен доктриной о том, что люди рождаются добрыми или, по крайней мере, не злыми; Бомон понял, что если бы это было так, если бы человек не был испорчен при рождении, унаследовав вину Адама и Евы, то доктрина об искуплении Христом пала бы; а эта доктрина составляла самую суть христианского вероучения. Руссо ответил, что доктрина первородного греха нигде четко не прописана в Библии. Он понял, что архиепископ был потрясен предложением отложить религиозное обучение; он ответил, что воспитание детей монахинями и священниками не уменьшило ни греха, ни преступлений; эти ученики, повзрослев, потеряли страх перед адом и предпочитают маленькое удовольствие под рукой всему обещанному раю; а сами священники - были ли они образцами добродетели в современной Франции?37 Тем не менее, "я христианин, искренний христианин, согласно учению Евангелия; не христианин как ученик священников, но как ученик Иисуса Христа". Затем, устремив взгляд на Женеву, Руссо добавил: "Счастливый тем, что родился в самой святой и разумной религии на земле, я остаюсь нерушимо привязанным к вере моих отцов. Как и они, я принимаю Писание и разум как единственные правила моей веры".38 Он чувствовал упрек со стороны тех, кто говорил ему, что "хотя все разумные люди думают так, как вы, нехорошо, чтобы так думали простолюдины".
Об этом мне кричат со всех сторон; об этом, возможно, сказали бы мне вы сами, если бы мы остались вдвоем в вашем кабинете. Таковы люди; они меняют свой язык вместе с одеждой; они говорят правду только в халате; в своей публичной одежде они умеют только лгать. И они не только обманывают и самозванствуют перед лицом человечества, но и не стыдятся наказывать против собственной совести того, кто отказывается быть таким же публичным обманщиком и лжецом, как они сами.39