Ответ на вопрос Академии наук заключается в том, что обучение без добродетели - это ловушка; что единственный реальный прогресс - это нравственный прогресс; что развитие образования развратило, а не очистило нравы человечества; и что цивилизация - это не восхождение человека к более благородному состоянию, а падение человека из сельской простоты, которая была раем невинности и блаженства.
Ближе к концу "Рассуждений" Руссо проверил себя и с некоторым трепетом посмотрел на руины науки, искусства, литературы и философии, которые он оставил после себя. Он вспомнил, что его друг Дидро готовил энциклопедию, посвященную прогрессу науки. Внезапно он обнаружил, что некоторые философы - например, Бэкон и Декарт - были "возвышенными учителями", и предложил, чтобы живые образцы этой породы принимались правителями государств в качестве советников. Разве Цицерон не был сделан консулом Рима, а величайший из современных философов - канцлером Англии?77 Возможно, Дидро вписал эти строки, но последнее слово осталось за Жан-Жаком:
Что же касается нас, простых людей, которых Небо не соизволило одарить столь великими талантами, то... пусть мы останемся в своей безвестности. ...Оставим другим задачу наставления человечества в их долге, а сами ограничимся исполнением своего собственного. ...Добродетель! Возвышенная наука для простых умов, ...разве твои принципы не начертаны на каждом сердце? Нужно ли нам делать больше, чтобы изучать твои законы, чем ... прислушиваться к голосу совести? ...Вот истинная философия, с которой мы должны научиться быть довольными".78
Париж не знал, воспринимать ли эти "Рассуждения" всерьез или трактовать их как озорное эссе в гиперболах и парадоксах. Некоторые утверждали (Руссо говорит нам79), что он не верил ни единому слову. Дидро, веривший в науку, но страдавший от ограничений условностей и морали, очевидно, одобрил преувеличения Руссо как необходимое наказание парижского общества; а члены двора аплодировали эссе как давно заслуженный упрек наглым и подрывным философам.80 Должно быть, многие чувствительные души, подобно этому красноречивому автору, чувствовали себя не в своей тарелке в шуме и блеске Парижа. Руссо выразил проблему, которая возникает в каждом развитом обществе. Стоят ли плоды технологий спешки, напряжения, достопримечательностей, шума и запахов индустриальной жизни? Не подрывает ли просвещение нравственность? Разумно ли следовать за наукой к взаимному уничтожению, а за философией - к разочарованию в каждой укрепляющей надежде?
Дюжина критиков встала на защиту цивилизации: Борд из Лионской академии, Лакат из Руанской академии, Формей из Берлинской академии и не менее гениальный Станислас Лещинский, некогда король Польши, а ныне герцог Лотарингии. Ученые отмечали, что эта диатриба лишь расширила сомнения, высказанные Монтенем в его эссе "О каннибалах". Другие слышали голос Паскаля, отступающего от науки к религии, и, конечно, тысячи "докторов и святых" уже давно осудили цивилизацию как болезнь или грех. Теологи могли утверждать, что "невинность" и счастье "естественного состояния", из которого, по теории Руссо, вышел человек, были лишь пересказом истории Эдема; "цивилизация" заняла место "первородного греха" как причины падения человека; в обоих случаях стремление к знаниям положило конец блаженству. Такие утонченные люди, как Вольтер, удивлялись, что человек тридцати семи лет от роду должен был написать такую юношескую иеремиаду против достижений науки, благородства хороших манер и вдохновения искусства. Такие художники, как Буше, вполне могли корчиться под плетью Руссо, но такие художники, как Шарден и Ла Тур, могли обвинить его в огульном обобщении. Солдаты улыбались, глядя на то, как нежный музыкант превозносит воинские качества и вечную готовность к войне.
Друг Руссо Гримм протестовал против любого возвращения к "природе". "Какая дьявольская чепуха!" - воскликнул он и задал колючий вопрос: "Что такое "природа"?"81 Бейль заметил: "Едва ли найдется слово, которое употребляется более неопределенно, чем... природа. . . . Нельзя с уверенностью заключить, что раз "это происходит от природы, значит, это хорошо и правильно". Мы видим в человеческом роде много очень плохих вещей, хотя нельзя сомневаться, что они - дело рук природы".82 Концепция первобытной природы Руссо была, конечно, романтической идеализацией; природа (жизнь без социального регулирования и защиты) "красна зубами и когтями", и ее высший закон: "Убей или будь убит". Природа", которую любил Жан-Жак, как в Веве или Кларенсе, была природой цивилизованной, прирученной и облагороженной человеком. По правде говоря, он не хотел возвращаться к первобытным условиям, со всей их грязью, незащищенностью и физическим насилием; он хотел вернуться к патриархальной семье, возделывающей землю и живущей ее плодами. Он жаждал освободиться от правил и ограничений полированного общества, от классического стиля умеренности и разумности. Он ненавидел Париж и тосковал по Les Charmettes. Под конец жизни, в книге Les Rêveries d'un promeneur solitaire, он идеализировал свою дезадаптацию: