В Лейтмерице он дал армии отдых на три недели. Там 2 июля он получил известие, что его мать, София Доротея, умерла. Железный человек войны сломался, разрыдался и на день уединился. Возможно, сейчас он размышляет о том, не было ли его нападение на Силезию семнадцать лет назад глупым искушением Немезиды. Он разделил свое горе с сестрой Вильгельминой, маркграфиней Байройтской, которую любил больше всех на свете. 7 июля, когда его гордость была почти исчерпана, он послал ей отчаянный призыв:
Поскольку вы, моя дорогая сестра, настаиваете на том, чтобы взять на себя великое дело мира, я прошу вас быть достаточно доброй, чтобы послать господина де Мирабо... предложить фаворитке [госпоже де Помпадур, бывшей Котильонской IV] целых 500 000 крон за мир..... Предоставляю все это вам... перед которым я преклоняюсь и который, хотя и гораздо более опытный, чем я, но все же другой".27
Из этого подхода ничего не вышло. Вильгельмина попробовала другой способ: она написала Вольтеру, жившему в то время в Швейцарии, и умоляла его использовать свое влияние. Вольтер передал ее предложение кардиналу де Тенсину, который выступал против франко-австрийского союза. Тенсин попытался сделать это и потерпел неудачу.28 Союзники чувствовали запах победы. Теперь Мария Терезия говорила о полном расчленении королевства Фридриха: Силезия и Глац должны быть возвращены не только ей, но и Магдебург и Хальберштадт должны были отойти к Августу III, Померания - к Швеции, а Клев и Равенсбург - к курфюрсту Палатина.
Ее надежды казались обоснованными. Французская "армия Дофине" вступила в Германию; часть ее, под командованием любимого генерала Помпадур, принца де Субиза, шла на соединение с императорской армией под Эрфуртом; другая часть, под командованием Марешаля д'Эстре, выдвинулась навстречу ганноверским войскам под командованием сына Георга II, герцога Камберлендского. У деревни Гастенбек французы нанесли этой армии столь серьезное поражение (26 июля), что герцог подписал в Клостер-Зевене (8 сентября) "конвенцию", в которой обещал удержать свои ганноверские войска от дальнейших действий против Франции.
Весть об этой унизительной капитуляции могла дойти до Фридриха примерно в то же время, что и известие о высадке шведской армии в Померании, а также о том, что русская армия численностью 100 000 человек под командованием маршала Степана Апраксина вторглась в Восточную Пруссию и разгромила 30 000 пруссаков при Гросс-Егерсдорфе (30 июля). Эти неудачи, дополненные его собственным поражением в Богемии, практически уничтожили надежды Фридриха на победу над столь многочисленными и столь укрепленными материальными и людскими резервами врагами. Отказавшись как от морали, так и от теологии христианства, он вернулся к этике стоиков и задумался о самоубийстве. До конца войны он носил при себе флягу с ядом; он решил, что враги не смогут взять его иначе как в виде трупа. 24 августа он отправил Вильгельмине полуистерическую паремию смерти:
А теперь, поборники священной лжи, продолжайте водить трусов за нос; ...для меня чары жизни кончились, очарование исчезло. Я вижу, что все люди - лишь забава Судьбы, и что если и существует некое мрачное и неумолимое Существо, позволяющее презренному стаду существ продолжать размножаться здесь, то оно ценит их как ничто; оно смотрит на коронованного Фалариса и закованного Сократа, на наши добродетели и наши проступки, на ужасы войны и жестокие чумы, опустошающие землю, как на вещи, безразличные для него. Поэтому мое единственное убежище и единственное пристанище, дорогая сестра, - в объятиях смерти.29
В ответ (15 сентября) она поклялась присоединиться к нему в самоубийстве:
Мой дорогой брат, твое письмо и то, которое ты написал Вольтеру, ... чуть не убили меня. Какие роковые решения, великий Боже! Ах, мой дорогой брат, ты говоришь, что любишь меня, и все же вонзаешь кинжал в мое сердце. Ваше письмо... заставило меня пролить реки слез. Теперь мне стыдно за такую слабость. ... Твой жребий будет моим. Я не переживу ни ваших несчастий, ни несчастий Дома, к которому принадлежу. Можете считать, что таково мое твердое решение.