В июле он покинул хоспис, вооружившись двадцатью шестью франками. После нескольких дней осмотра достопримечательностей он нашел работу в магазине, куда его привлекла внешность женщины за прилавком. Он сразу же влюбился в нее; вскоре он встал перед ней на колени и предложил ей всю жизнь. Мадам Базиль улыбнулась, но не позволила ему пройти дальше своей руки; кроме того, с минуты на минуту должен был появиться ее муж. "Мои неудачи в отношениях с женщинами, - говорит Руссо, - всегда объяснялись тем, что я слишком хорошо их любил";20 Но такова была его природа - находить больший экстаз в созерцании, чем в исполнении. Он снимал свою возбужденность "той опасной добавкой, которая обманывает природу и спасает молодых людей моего темперамента от многих расстройств, но за счет их здоровья, их бодрости, а иногда и жизни".21 Эта практика, усугубленная страшными запретами, возможно, сыграла тайную роль в развитии его раздражительности, романтических увлечений, дискомфорта в обществе и любви к одиночеству. Здесь "Исповедь" откровенна до беспрецедентности:
Мои мысли были постоянно заняты девушками и женщинами, но в свойственной мне манере. Эти мысли приводили мои чувства в постоянную и неприятную активность. ...Мое возбуждение доходило до того, что, не имея возможности удовлетворить свои желания, я разжигал их самыми экстравагантными маневрами. Я искал темные переулки, укромные убежища, где я мог бы на расстоянии предстать перед лицами [другого] пола в том состоянии, в котором я хотел бы быть рядом с ними. Они видели не непристойный предмет - я и не мечтал об этом; это был смешной предмет [ягодицы]. Глупое удовольствие, которое я испытывал, демонстрируя их на их глазах, не поддается описанию. От этого был всего лишь шаг до желаемой процедуры [порки]; и я не сомневаюсь, что какая-нибудь решительная женщина, проходя мимо, устроила бы мне развлечение, если бы у меня хватило смелости продолжать. . . .
Однажды я расположился в глубине двора, где находился колодец, к которому часто приходили за водой молодые женщины дома. Я предложил девушкам... зрелище скорее смехотворное, чем соблазнительное. Самые мудрые из них сделали вид, что ничего не видят; другие начали смеяться; третьи почувствовали себя оскорбленными и подняли тревогу.
Увы, ни одна девушка не предложила побить его; вместо этого появился гвардеец с тяжелой шпагой и страшными усами, за которым следовали четыре или пять старух, вооруженных метлами. Руссо спасся, объяснив, что он "молодой чужеземец из высшего рода, чей разум не в себе", но его средства могут позволить ему впоследствии заслужить их прощение. Ужасный человек был тронут и отпустил его, к большому неудовольствию старух.22
Тем временем он устроился лакеем в услужение к госпоже де Верчеллис, туринской даме с высоким уровнем культуры. Там он совершил преступление, которое тяготило его совесть до конца жизни. Он украл одну из разноцветных лент мадам; когда его обвинили в краже, он притворился, что ее дал ему другой слуга. Марион, которая была совершенно невиновна в краже, пророчески упрекнула его: "Ах, Руссо, я думала, что у тебя добрый нрав. Вы делаете меня очень несчастной, но я бы не оказалась в вашем положении".23 Оба были уволены. В "Исповеди" добавляется:
Я не знаю, что стало с жертвой моей клеветы, но маловероятно, что после этого ей удалось бы устроить свою жизнь, поскольку она страдала от обвинений, жестоких для ее характера во всех отношениях. ...Мучительное воспоминание об этой операции... до сих пор тяготит мою совесть; и я могу с уверенностью сказать, что желание хоть в какой-то мере освободиться от нее в значительной степени способствовало принятию решения написать мою "Исповедь".24
Эти шесть месяцев в качестве лакея наложили отпечаток на его характер; при всем своем сознании гениальности он так и не смог добиться самоуважения. Молодой священник, с которым он познакомился во время службы у госпожи де Верселлис, внушил ему, что его недостатки можно преодолеть, если он будет искренне стремиться приблизиться к этике Христа. Любая религия, говорил "месье Гайм", хороша, если она распространяет христианское поведение; поэтому он предположил, что Жан-Жак будет счастливее, если вернется к родной среде обитания и вере. Эти взгляды "одного из лучших людей, которых я когда-либо знал", остались в памяти Руссо и вдохновили его на создание знаменитых страниц в "Эмиле". Год спустя, в семинарии Сен-Лазар, он встретил другого священника, аббата Гатье, "очень нежного сердцем", который скучал по продвижению по службе из-за того, что забеременела одна девица из его прихода. "Это, - замечает Руссо, - было ужасным скандалом в епархии, где священники (по правилам) никогда не должны были иметь детей, кроме как от замужних женщин".25 Из "этих двух достойных священников я составил образ савойского викария".