Трудно дать определение морали, ибо каждая эпоха дает свое собственное определение в соответствии со своими нравами и грехами. Французы на протяжении веков избавлялись от моногамии адюльтером, как Америка избавляется от нее разводом; и, по мнению галльцев, разумный адюльтер наносит семье или, по крайней мере, детям меньше вреда, чем развод. В любом случае, прелюбодеяние процветало во Франции XVIII века и было в целом попустительским. Когда Дидро в своей "Энциклопедии" хотел провести различие между "связывать" и "привязывать", он привел пример: "Один привязан к жене, другой привязан к любовнице".2 "Пятнадцать из двадцати знатных господ при дворе", по словам современника, "живут с женщинами, на которых они не женаты".3 Завоевать любовницу было так же необходимо для статуса, как и иметь деньги. Любовь была откровенно чувственной: Буше изображал ее в виде роз, Фрагонар - в виде кружев и изящества; Бюффон жестоко говорил: "В любви нет ничего хорошего, кроме плоти".4
То тут, то там проявлялась более тонкая любовь, даже в Кребийоне-сыне;5 Среди философов Гельвеций осмелился увлечься своей женой, а д'Алембер остался верен Жюли де Леспинасс во всех вариациях на ее захватывающую тему. Жан-Жак Руссо предпринял в эту эпоху реформу нравов, которую проводил один человек; и стоит ли также отдавать должное романам Сэмюэля Ричардсона? Некоторые женщины стали носить добродетель как моду,6 а некоторые с благодарностью восприняли вспомнившееся Евангелие добрачного целомудрия и послебрачной верности как спасение от унижения служить ступенькой для бабников. По крайней мере, моногамия перестала быть позорным знаком. Руэ, выйдя замуж, вновь открыли для себя старые удовольствия семейной жизни; лучше погрузиться в глубины единства, чем вечно царапать поверхность разнообразия. Многие женщины, начинавшие с легкомысленного поведения, остепенились, когда появились дети; некоторые нянчили своих детей еще до увещеваний Руссо, и часто эти дети, выросшие под материнской любовью, отвечали ей сыновним интересом. Марешаль де Люксембург после бурной юности, полной приключений, стала образцовой женой, верной своему мужу и нежной матерью Руссо. Когда граф де Морепас умер (1781), служа Людовику XV и Людовику XVI и пережив долгую ссылку между министерствами, его жена вспоминала, что они "провели пятьдесят лет вместе и ни одного дня врозь".7 Мы слишком много слышим - мы сами слишком много говорим о женщинах, которые вошли в историю, нарушив брачные обеты; мы слишком мало слышим о тех, кого не могла сделать неверными даже неверность. Мадемуазель Кроза, обрученная в двенадцать лет с будущим герцогом де Шуазелем, терпеливо переносила его увлечение честолюбивой сестрой; она сопровождала его в изгнании, и даже искушенный Уолпол почитал ее как святую. Герцогиня де Ришелье продолжала любить своего мужа, несмотря на все его измены, и была благодарна судьбе за то, что та позволила ей умереть в его объятиях.8
Извращения, порнография и проституция продолжались. Французский закон требовал смертной казни за содомию, и в 1750 году на площади де Грев были сожжены два педераста;9 Но обычно закон игнорировал добровольные и частные гомосексуальные акты между взрослыми людьми.10 Экономическая мораль была тогда такой же, как и сейчас; обратите внимание на отрывок из "Эмиля" Руссо 11 (1762) о фальсификации пищи и напитков. Политическая мораль была тогда такой же, как и сейчас; было много преданных государственных служащих (Малешерб, Тюрго, Неккер), но также много тех, кто получал свои должности благодаря деньгам или связям и возмещал себе убытки, находясь на посту, выходя за рамки буквы закона. Многие праздные дворяне роскошно жили на крови своих крестьян; но общественная и частная благотворительность была нарасхват.
В целом французы XVIII века были добродушным народом, несмотря на кодекс сексуальной этики, который своей откровенностью нарушал христианские нормы. Посмотрите на карьеру Руссо, сколько людей приходили к нему на помощь и утешали его, несмотря на то, что угодить ему было трудно; и часто эти отзывчивые души принадлежали к той аристократии, которую он поносил. Рыцарство угасло в отношении мужчин к женщинам, но сохранилось в поведении французских офицеров по отношению к военным пленникам своего сословия. Раздражительный и враждебный Смоллетт, путешествуя по Франции в 1764 году, писал: "Я уважаю французских офицеров в особенности за их галантность и доблесть, и особенно за ту великодушную гуманность, которую они испытывают к своим врагам, даже среди ужасов войны".12 Гойя изобразил, но, возможно, преувеличил, жестокость французских солдат по отношению к испанским простолюдинам во время наполеоновских войн. Конечно, французы могли быть бессердечно жестокими, предположительно потому, что были приучены к жестокости войной и уголовным кодексом. Они были неспокойны, устраивали драки с поножовщиной в колледжах и уличные беспорядки, заменявшие выборы. Они были импульсивны и бросались в добро или зло, не теряя времени на раздумья. Они были шовинистами, которые не могли понять, почему остальной мир настолько варварский, что говорит на любом другом языке, кроме французского. Мадам Дени отказывалась учить английское слово "хлеб" - "Почему они все не могут говорить "боль"?13 Пожалуй, больше, чем любой другой народ, они любили славу. Скоро они будут умирать тысячами с криками "Vive l' Empereur!".