При инициации запорожец получал «новое имя» (→ 3–4), которое имело брутально-вызывающий характер: Гнида, Пивторикожуха, Непийпиво, Нейижмак, Семи-Палка, Не-Рыдай-мене-маты, Лупынос, Шмат, Шкода, Часнык, Лысыця, Ворона, чем выказывалось полное презрение к мiру сему, который покидал член Ордена. На запрос России или Польши — нет ли в Сичи какого-нибудь Иванова или Войновича, запорожский Кош уведомлял, что таких лиц в Сичи нет, а есть Задерыхвист или Рогозяный-Дид, прибывшие около того времени, о котором запрашивали чиновники.[81]
Зачастую это «новое имя» подбиралось по полной противоположности к внешнему облику и характеру — но смысл такой инверсии был гораздо глубже, чем просто окончательно запутать профанический мир:
Низенький человек сразу мог рассчитывать на кличку Махина, высокий — на Малюту, висельника удостаивали именем Святоши, хмурого — Держихвист-пистолем. Ритуальное осмеяние было необходимо для требуемого православной аскетикой дистанцирования от собственной личности, которая, вместе с тем, мыслилась погружённой в наиболее инфернальные слои реальности (так называемое «ношение ада в себе»). Погонялово не снималось с сичевика даже после ухода на тот свет. Прошедшее через посвятительную смерть низовое[82] рыцарство, представляло не только оппозицию ко всему внешнему миру, но, каждый по отдельности, к личной субъективной реальности. (→ 3–5) Таким образом, козак окончательно избегал сетей глобальной иллюзии «мiра сего».
Хотя все войско Сечи составляло до 10 тысяч человек, постоянно на ее сакральной территории жило меньше половины. Многие казаки в периоды между «сполохами» предпочитали обитать как бы «в миру», обзаводясь семьями, занимаясь охотой и другими промыслами. «Внутренние» сечевики смотрели на это снисходительно, уважение к свободе выбора соблюдалось строго, но в пределах самой Сечи допускались только упражнения в воинском искусстве, медитативные практики и ритуальные оргии.
Этот «дионисийский» (→ 3–7) стиль полностью переносился и на «дипломатические отношения» с окружающими, «нормальными» государствами. Вот как выглядело то самое, легендарное «письмо турецкому султану»:
Султан Мохаммед IV — запорожским казакам
Я, султан и владыка Блистательной Порты, брат Солнца и Луны, наместник Аллаха на Земле, властелин царств — Вавилонского, Македонского, Иерусалимского, Александрийского, Большого и Малого Египта, царь над царями, властелин над властелинами, несравненный рыцарь, никем непобедимый воин, владетель древа жизни, неотступный хранитель гроба Иисуса Христа, попечитель самого Бога, надежда и утешитель мусульман, устрашитель и великий защитник христиан, повелеваю вам, запорожские казаки, сдаться мне добровольно и без всякого сопротивления и меня вашими нападениями не заставлять беспокоиться.
Султан Мохаммед IV
Ответ запорожцiв Магомету
Ти, султан, чорт Турецькiй, i проклятого чорта брат i товарищ, самого Люциперя секретар. Який ти в чорта лицар, коли голою сракою їжака не вб’єшь? Чорт висiрає, а твоє вiйско пожирає. Не будешь ти, сукiн ти сину, синiв христiянських пiд собою мати, твого вiйска мы не боїмось, землею i водою будемо битися з тобою. Вавiлоньский ти кухар, Макiдоньский колесник, Єрусалимський броварник, Олександрiйський козолуп, Великого и Малого Єгипта свинар, Армянська злодiюка, Татарський сагайдак, Каменецький кат, у всього свiту i пiдсвiту блазень, самого гаспида внук и нашого хуя крюк. Свиняча ти морда, кобиляча срака, рiзницька собака, нехрещений лоб, мать твою єб. Отак тобi запорожцi вiдказали, плюгавче. Невгоден ти єсi i свиней христiянських пасти. Теперь кончаємо, бо числа не знаємо i календаря не маємо, мicяць у небi, год у книзi, а день такий у нас, який i у вас. За це поцiлуй у сраку нас!
Пiдписали: кошовий отаман Iван Сiрко зо всiм кошом Запорожськiм
Многие почему-то уверены, что стиль панк появился в Англии… Но не из знаменитых ли запорожских чубов растут панковские ирокезы?
Сопротивляясь экспансии турецкого султана, запорожцы воевали не столько против ислама, сколько против султаната — как метафоры любой внешней силы, которая хочет уничтожить их вольницу. Вообще, вне своей вольной Сечи они видели только сплошной отчужденный, централизованный «глобальный султанат» под властью Князя мира сего. Но Москве в конце концов все-таки удалось взять верх над казачеством, апеллируя к «единству веры». Хотя между ранним христианством, которое воплощали казаки, и поздним, выродившимся в иерархию на службе земной власти, дистанция едва ли не больше, чем между разными религиями. И не заметив эту разницу, казаки с тех пор обрекли свою уникальную цивилизацию на порабощение «московским султанатом».
Один из характерных эпизодов этой трагической «капитуляции» на примере донских казаков описывает историк Константин Орехов:
О непокорном нраве казаков ходили легенды, пробуждая в памяти времена Святослава и Вещего Олега. Так, в 1622 году на увещевания к смирению Михаила Романова донцы ответили шеститысячным десантом в Константинополь. За это церковь пригрозила защитникам православных отлучением! Казаки с горечью помянули свою помощь Романову в восшествии на престол в 1613 году.
Впоследствии, осознав всю неволю установившегося тотального «тяглового государства», казаки ответили на нее целой серией восстаний. Самым известным и массовым из них стало восстание под предводительством донского атамана Степана Разина. В освобожденных ими землях казаки сразу отменяли крепостное право и пытались распространить свою традиционную вольницу на все русские города. По свидетельству историка Сергея Соловьева,
Как Царицын, так и Астрахань получили казацкое устройство: жители были разделены на тысячи, сотни, десятки, с выборными атаманами, есаулами, сотниками и десятниками; дела решались казацким кругом.
Как высшей наградой Разин жаловал народ «казацким чином». Но увы, к такой воле были готовы далеко не все — и московская барско-холопская традиция в конечном итоге победила. А оставшиеся в живых после подавления восстания разинцы ушли на Соловки в помощь своим последним братьям по воле — героически державшим там оборону монахам-староверам…
В 1670 году Дон вынудили принести присягу московскому царю, а век спустя и запорожцев насильно переселили на Кубань.[83] Казачий круг был упразднен, всем казакам было предписано носить единую, централизованно утвержденную военную форму, и с этого момента вольный дух казачества стал неудержимо угасать.
Изначальное казачество воплощает собой один из наиболее ярких примеров воплощения утопического «общества Беловодья» посреди повсеместных «султанатов». И если сегодня говорится о «возрождении» казачества, важно, чтобы оно было адекватным, соответствовало своим собственным суверенным, орденским, рыцарским архетипам, а не инструкциям властей, сводящим все к официальной форме и государственному статусу. Если такого углубления в традицию не произойдет, казачеству грозит участь навсегда превратиться в бутафорско-этнографический заповедник эпохи постмодерна, так и не выйдя в измерение протокультуры будущего. (→ 1–3)
Запорожцы, создав утопическую (как она и выглядела с точки зрения «нормальных государств») цивилизацию, очень интересовались также пространственными утопиями.
Сама Сечь была не оседлым, а кочующим войском. Только на Днепре она меняла свою дислокацию восемь раз, а после полной оккупации Запорожских земель царскими войсками, возникло несколько малых «Закордонных Сечей», из которых наиболее известна Задунайская. Однако многие кубанские (бывшие запорожские) и донские казаки обращали свое основное пространственное внимание на открываемые тогда сибирские земли.
Среди первопроходцев Сибири казаки составляли едва ли не основной контингент. (→ 3–3) Именно там они надеялись вновь обрести былую вольность, растоптанную Московским царством. Но, как заметил Василий Ключевский, государство «шло по пятам» вольных первопроходцев, не оставляя им возможности основать суверенную территорию. Все пространства Сибири Российская империя сочла по умолчанию «своими». Единственным исключением, куда не сразу дотянулась рука чиновничества и жандармерии, стала Аляска. (→ 3–2) Только там казаки вновь на десятилетия обрели искомый суверенитет, и историческая память подвигла их к разработке собственных цивилизационных проектов. И в этом процессе они находили общий язык с весьма оригинальными персонажами, абсолютными утопистами, которые напрочь срывали все устоявшиеся к тому времени в Старом Свете идеологические границы. Портрет одного из таких деятелей приводит Александр Эткинд в книге «Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах»:
81
То же позднее повторилось и в донском казачестве, сформулировавшем знаменитый девиз: «С Дону выдачи нет».
82
Под «низовым» имеется в виду не социальный статус, а географическое расположение Сечи — в низовьях Днепра.
83
Депортации народов придумал не Сталин — это, как видим, давняя московская традиция, берущая свое начало еще с массового выселения коренных новгородцев.