Одежду предлагалось найти самому, в почтовый ящик ее не запихнуть. Не проблема.
Вышел на улицу, хлопнул за собой дверью. Смерил взглядом жилой блок 12К, стоящий почти напротив, огражденный деревянными бортиками. На балконах сушилось белье. Ириска сверяла размеры, предлагая выбрать оптимальный. Зачем-то упомянула, что царенатская мода нынче предпочитает одежду в облипочку.
Представил себя в таком прикиде — не мой стиль. Доверюсь старым проверенным джинсам и толстовке, должны же быть такие.
Комплект отыскался на третьем этаже. Ругнувшись, забрался на руках по водосточной трубе, перепрыгнул на карниз, ухватился за борт соседнего балкона. Чуть не соскользнул вниз — вот было бы смешно. Удержался, подтянулся, прыгнул дальше. Схватил одежку, оделся за мгновение. Хозяева даже не проснулись. Спускался осторожней, без прежнего куража.
Комбинезон был хорошо пошит, но поддался напору. Порвал его на ленты, раскидав в мусорные баки. Здравый смысл говорил, что лучше бы сжечь, но спичек не было. Сойдет как есть.
— Стоять! — раздавшийся за спиной голос намекал, что не любит шуток и резких движений. — Обернись.
Подчинился, развернулся. Бородатый, плохо одетый дед. Лихорадочный взгляд, винтовка в руках, палец на спусковом крюке.
Видел таких в деревнях и аулах. Опасней матерого спецназовца. Как его не заметила Ириска? Вопросы оставил на потом.
— Руки вверх. Кто таков? Чего здесь рыскаешь?
Молча вытащил документы, спокойно развернул.
— Ты мне свои бумазеи-то не тычь, не тычь. У кого служишь, какому хозяину жопу лижешь, ну? Фамилию, быстро!
Глянул на ствол ружья, по телу пробежался неприятный холодок. В животе будто застрял комок слежавшегося страха.
— Дону Карлеоне, дед. Доволен?
Хмыкнул, но ружья не убрал. Кажется, он принял бы любой ответ.
— Давно по балконам лазаешь, пострел? Одежонку своровал, за мирного сойти хочешь. Видал я твой жженый комбез, как ты его рвал.
Черт, все обретало плохой оборот. Удар под дых, ребром ладони выбить ружье, увести в сторону, свернуть шею. Поганец все равно наделает шуму выстрелом, и придется прятать тело.
Он пригляделся, потом затянул ноздрями воздух. Прищурился.
— Диверсант? Честно говори, башку снесу!
Честность нынче не в чести. Он вдруг прищурился, ствол рванул с груди ко лбу, стрелять собирался на поражение.
— Да ты же ружемант, етить-растудыть!
Я молчал. Для простого деда этот слишком много знает. Откуда? Поморщился, опустил ружье через мгновение раздумий.
— Идем, — кивнул, доверительно повернулся ко мне спиной. — Видели твою рожу по телевизору. Говорили, ты уж дохляк. По нашенскому-то баяли, что ты вроде как герой. Инператор сам награждал, значит.
— Откуда знаешь?
Он хмыкнул.
— Думашь, мы только ту брехню, что здесь баят, слушаем? Частоты настраиваем, со своими на связь выходим. Не все здесь, портки обмочив, в карсиры записались.
— Как партизаны?
— Ты эти словечки мне ихние тута использовать брось, по-русски говори.
Верно, второй-то мировой войны здесь не было, партизанскому движению появиться неоткуда. А само слово итальянское…
Помолчали. Оглядывался на каждом шагу, ждал подвоха. Выстрелить деду в спину не позволяла совесть. Не хотелось бы пристрелить своего. Хотя и на войне редко есть время разбираться, где чужие…
— Диверсант, значит.
— Я этого не говорил.
Старик махнул рукой, мол, и без слов все ясно.
Ириска тщетно пыталась пробиться сквозь его защиту. У старика был нейрочип, если верить ее словам, военного образца. Дедуля явно непростой.
— Пытаешься читать меня, малец? — настороженно ухмыльнулся. В его вопросе слышал предостережение не делать этого впредь. Иначе винтовка заговорит.
— Кто вы такой? Хотел бы знать, кому протягиваю руку.
— А ты не протягивай, увидишь, как шустро протянешь ноги, — вновь неприятный смешок.
— Куда идем-то?
— Экий ты прыткий, малец. Доберемся — сам увидишь. Я тебя увидал первым, значит, все, провалился ты. В моей власти теперича. Захочу — с потрохами сдам. За ханку. Знашь, сколько за твою голову патронов с жратом дадут? Консервов на года.
— Я не так безобиден, как кажусь.
— Ну и мы, не обессудь, не лаптем щи хлебаем. Пришли, к слову.
Дом перед нами знавал и лучшие времена. Вереница деревянных, почти деревенских хат, пустующих уже целую вечность. Остались, как дань эпохе, не более.