Он какое-то время ничего не говорил. И я пожалела, что спросила. Особенно, когда папа прослезился.
— Прости меня, детка. Прости! — он затрясся, прикрывая лицо руками.
Уши заложило, словно меня прихлопнуло с двух сторон огромными берушами, голоса из коридора существовали как будто в параллельной вселенной.
Неужели это действительно происходит? Неужели это реальность? Этот запах лекарств, смятые простыни и большие грустные глаза отца.
Через грудную клетку, кажется, прошла шаровая молния. Ребра почернели и обвалились, и нечему уже было держать разрывающиеся легкие. Понятия не имела, что во мне целый океан непролитых слез, пока не услышала от Чарли эти страшные слова.
Я разверзилась, как Везувий. Расплакалась всеми слезами, которые когда-то в себе похоронила. Консистенцией я напоминала пудинг — можно было ткнуть в меня пальцем и оставить вмятину. Можно было размазать меня пластиковой ложкой по кафелю или выбросить в мусорное ведро. Жалкое зрелище.
В глазах отца тоже до сих пор стояли слезы, он тянул ко мне свои ослабевшие от катетеров руки, чтобы заключить в объятия.
— Я люблю тебя, детка. Знала бы ты, как я до чертиков люблю тебя. — он целовал меня в волосы.
Я плакала в его плечо до победного, словно рука отца в чем-то передо мной провинилась. Я горевала с силой тысячи закатов, которых мы с Чарли больше вместе не встретим.
Мне все ещё был слышен его шёпот:
— Прости, прости, прости…
Это так ужасно. Чарли не может просить прощения за то, что умирает. Чарли не может умереть. Он мой. Всегда был и навсегда останется только моим. Никто не может отобрать его.
Я хваталась на него, словно правда пыталась выцепить из тисков неизвестного, жестокого монстра.
Я лежала рядом с ним на самом краю кровати, свернувшись калачиком, а Чарли гладил меня по плечу, успокаивая, пытаясь хоть немного облегчить мою боль, наплевав при этом на свою собственную.
Когда слезы закончились и остались только нервные всхлипы, я поняла, что папа уже уснул.
Вся покалеченная, простреленная разрывными пулями, я выбралась из комнаты Чарли и без чувств осела в коридоре, насквозь пропитанным нашим семейным горем. Сквозь застил из слез я видела Джулиана, уткнувшегося лицом в колени. Над ним с обоих сторон склонились Кара и Хайд, придерживая за трясущиеся от слез плечи.
Дети не должны видеть своих родителей в таком состоянии. Родители не болеют. Родители не умирают. Нам с Джулианом выпала тяжелая доля. Та, что бьет сильнее атомных бомб.
Я не думала, что еще способна плакать, пока слезы вновь не хлынули у меня из глаз. И этот полный нечеловеческой боли стон, который уничтожил бы меня, если бы не появился этот знакомый, обволакивающий запах. Если бы затем меня не обняли руки. Руки неизвестно откуда взявшегося Артура.
Жаль только, что он все равно подоспел слишком поздно. Все чувствительные точки на поверхности моего тела дали сбой и омертвели. У меня был взгляд Джека. Я тоже больше никогда не стану счастливой.
Меня было не спасти. Так же, как и Чарли.
Раньше я думала, что мне невероятно повезло. Что я счастливчик. Кто-то любит меня. Заботится обо мне, помнит, что я ненавижу мороженное с шоколадной глазурью.
А теперь все исчезло.
Осталась только я. Уже такая сильная и отважная, как все думали. Артур крепко обнимал и прижимал к себе обыкновенную обманщицу.
Я всего лишь пустышка. Бесполезный маленький ребёнок, который ничего не может изменить.
Я боюсь.
Что скоро солнце засветит совсем по-другому.
И я не могу поверить.
Что никто больше не назовёт меня «деткой».
Глава 23
Каждый день я все ждала. Атомную войну, инопланетное вторжение, восстание машин или хотя бы падение астероида, но нет. Это был не сон. Не конец света, не судный день и не Армагеддон.
Чарли был серьезно болен. А все остальное просто шло своим чередом. По «ABC» до сих пор крутили «Доброе утро, Америка», солнце светило все также ярко, москиты каким-то образом пробирались через сетку на окне и мешали спать. И сегодня, кажется, был обычный августовский денёк, каких в моей жизни было множество.
Вот только дядя Перси ещё никогда не жевал свой сэндвич с такой неохотой. Новости о Чарли ещё больше омрачали и без того ужасный последний день перед его окончательным переездом в Чикаго.
— Бедняга, — то и дело вздыхал дядя. — Бедняга Чарли.
Между нами тихо приютилась маленькая покореженная гитарка, верой и правдой служившая мне много лет. Но мне она никогда по-настоящему не принадлежала, так что я была обязана отдать ее обратно дяде Перси.
— Я тут подумал, — сказал он, посматривая на укулеле. — Можешь оставить ее себе.
— Правда?
— С одним условием.
Против воли я напряглась.
— Ты споёшь под неё ещё много хороших песен, Тэдди. Договорились?
Я с благодарностью посмотрела на дядю и наклонилась к нему, чтобы поцеловать в щеку.
— Спасибо, — пришлось найти в себе силы и улыбнуться.
— Ты должна пообещать.
Я указательным прочертила на левой стороне груди маленький крестик, и дядя Перси довольно кивнул.
В небе густились облака, красивые, словно нарисованные. Хотелось одеть любимые красные кеды и бежать вслед за ними. Эти облака точно знали дорогу в лучший мир. Где нет болезней, потерь и грустных, заплаканных лиц самых дорогих людей.
Много.
Я слишком много прошу. Знаю.
Когда с сэндвичами было покончено, мы с Перси даже немного растерялись. Встав с засиженной за много лет скамейки, мы застыли друг напротив друга. Первая в объятия все-таки бросилась я.
— Я буду скучать, — проговорила я ему в плечо.
«Я по всем вам буду скучать», — подумалось мне.
По всем, кто уходит из моей жизни этим летом. Наш пикап с кузовом цвета «красный гранат», дядя Перси. Артур.
Чарли.
Мой дорогой Чарли.
— Всегда будь собой, Тэдди. — напутствовал мне Перси. — Ты выросла невероятной девушкой. Таких больше и не сыскать. Я могу только молиться, чтобы моя маленькая Грейс стала хоть немного похожа на тебя. Сохрани своё чистое, доброе сердце. И не пускай в него тех, кто может его разбить. Ладно?
— Ладно, — я кивнула.
— Ох, давненько у меня глаза не были на мокром месте.
Хотела бы я сказать то же самое.
— Слава богу, за тобой пришли. Нечего тебе смотреть на рыдания старого маразматика.
— Пришли?
Мои слезившиеся глаза, только проморгавшись, распознали очертания высокой фигуры Артура, держащегося поодаль от нас с дядей Перси.
— Иди к нему.
— Ты сказал мне беречь своё сердце. А в итоге сам же предлагаешь сбросить во включённый блендер?
Дядя щёлкнул меня по носу.
— У меня сегодня не простреливает коленку. Это хороший знак. Стало быть, все будет в порядке.
Мы последний раз обнялись с дядей Перси и попрощались. Когда он ушёл, я застыла посреди аллеи. Пришлось обхватить себя за предплечья, чтобы поддержать диафрагму, внутри которой в клочья разрывалось сердце.
На лавочке одиноко покоилась (теперь уже моя) гитарка. Все ещё поддерживая руками рёбра, я подсела к ней. И минуты не прошло, как меня миновала тень. На лавочке я сидела уже не одна.
Те же самые брюки со стрелками и заправленная рубашка в тонкую полоску.
Не конец света. Не Армагеддон.
— Привет, Рузвельт, — раздалось рядом со мной.
— Привет, Артур.
— Больше никакого «Даунтауна»?
— Да. Так же как и «Рузвельта». Я же говорила, что устала играть в эти игры.
— Ты зла на меня, — вздохнул он.
— Нет.
— Ты меня ненавидишь.
— Нет.
И это было правдой. Даже сейчас, смотря на него, я не могла сердиться. Точнее не имела права. Я не верила в то, что он способен на низкие поступки. Пусть он запутался и заврался, Артур — не плохой человек.
— Тогда почему не отвечаешь на звонки? И не хочешь видеться со мной.
Я промолчала, и Артур, не выдержав, осторожно переложил гитарку с другую сторону, чтобы пододвинуться поближе ко мне.