— А дальше-то что было? — нетерпеливо спросила Дина, хотя верила и не верила в домового.
— Что дальше-то? — согнала с лица улыбку Ефросинья. — Осенила я себя крестным знамением, молитву давай шептать. А домовому хоть бы что. Подходит он ко мне и этак говорит: «Подвинься, сахарная, жить без тебя не могу». Мне хоть и страшно, но подвинулась. Лежу и думаю, что же дальше-то будет? А он, нечистая сила, давай меня обнимать да миловать.
Анна усмехнулась. Дарима смотрела на нее с недоверием, Дина с любопытством.
— С той ноченьки-то и повадился ко мне домовой, — продолжала Ефросинья. — Как только стихнет в деревне шум, а он уж тут как тут, у меня в сараюшке. Наперво мне не по себе было: шуточное ли дело водить любовь с домовым? А он такой ласковый да такой сердечный. Я и пообвыкла. А потом и самой любо стало. Не успеет еще смеркнуться, а я его уже жду не дождусь. И на вечерки перестала ходить. И уж бояться стала, как бы нечаянно каким-нибудь христовым словом не испугать его. Если в другой раз не придет, так я глаз всю ночь сомкнуть не могу, сердечушко все на куски изорвется.
— Так он с хвостом был? — спросила Дина.
— Может, и был у него какой хвост, только я не примечала. А так он был совсем как человек. И телом чист, без шерсти. Бывало, и самогоном от него припахивает. Хоть и нечистая сила, а тоже любил это зелье. Уж где он его брал, одному богу известно. И в одежонку рядился человеческую.
— А лицом-то какой был? — допытывалась Дина.
— В сараюшке-то темно было, да и поглядеть-то я все боялась. Но а если рукой нечаянно касалась, так вроде лицо как лицо: и нос и рот на месте были.
Так мы каждую ноченьку и миловались. А перед зарей он исчезал. Хоть он и домовой, а нагрешил, окаянный. К осени-то я начала округляться. Мать это приметила и давай меня пытать. Я ей все и обсказала. Она всплеснула руками и говорит: «Ой, девонька, отродясь не слыхивала, чтобы от домовых девки поносили. Тут что-то нечисто».
А ночью отец подкараулил домового-то и схватил за шиворот. А он бряк о землю и в Егорку Бугоркова превратился, известное дело, нечистая сила. Отец ему и говорит: «Попался, варнак. Или женись, или я тебе сейчас вилами брюхо распорю». А Егорке че. Рос он без отца и матери, такой сорвиголова был. Он и отвечает отцу: «Я затем сюда и шел, чтобы посватать Ефросиньюшку. И уж барахлишко с собой прихватил. Все на мне».
— Вот так домовой, — смеялись девчата.
— Так мы и поженились, — продолжала Ефросинья. — Сколько я горя с этим вражиной натерпелась. Где какая там вдовушка или девка-перестарка, он, кобелина, не обробеет.
Из-за туч над Алханайскими горами вынырнуло солнце.
— Заболталась я с вами тут, а у меня еще свиньи не кормлены. — Ефросинья встала, взяла сумку и заспешила домой. Следом за ней ушли и девчата.
В ограду вышла Елена Николаевна.
— Анна, сходи встреть корову.
Анна глянула на небо и пошла за косынкой. Открыла шифоньер, увидела рубашку, ту самую рубашку, которую купила для Алексея. «Дура я дура. Нужна ему эта рубашка». Анна завернула рубашку в бумагу, вышла из дома, посмотрела, некуда бросить. На глаза попал мотоцикл. Она сунула рубашку в сумку, где хранились ключи. «Завтра дорогой где-нибудь выброшу».
Анна пересекла село, поднялась на взгорье и очутилась напротив дома Ивана Ивановича. С безотчетной грустью посмотрела она на окна. Несколько лет прожила Анна в этом доме. А вот вспомнить нечего — ни хорошего, ни плохого. Точно выбросила эти годы. Неужели судьба опять приведет ее сюда?
К дому подъехал Иван Иванович, вышел из машины и увидел Анну.
— Добрый день.
— Здравствуй, Ваня.
— Как подлечилась?
— Работаю уже.
— Зайдем ко мне.
— Можно зайти.
Иван Иванович готовил ужин, а Анна ходила по дому. Здесь было две комнаты и кухня. На подоконниках стояли полуувядшие цветы, висели посеревшие шторы, пол давно не мыт. Выглянула в окно: грядки на огороде заросли лебедой и крапивой. Да, чувствовалось, что в доме нет женщины.
— Проходи за стол, — позвал Иван Иванович.
На столе неумело, по-мужски, крупными ломтями нарезано сало, колбаса. Рыбные консервы стояли в банках. Иван Иванович принес бутылку водки и наполнил две рюмки.