— Как вы тут, мои-то, живете? — входя к девчатам, спросила Елена Николаевна.
— Хорошо, тетка Елена, — за всех ответила Дарима.
— Не холодно?
— Пока нет. А потом печку подтапливать будем.
— Мы во время войны тоже на этом поле работали. А жили в зимовейке с железной печкой. Нары делали, на них и спали.
— Тетка Елена, как же вы работали-то, расскажите. — Дарима поставила Елене Николаевне стул.
Елена Николаевна села, положила тяжелые руки на колени, помолчала.
— Когда Матвей Иванович пошел на фронт, я слово дала на его трактор сесть. Да не только я, все жены трактористов решили механизаторами стать. В сорок втором году мать Алексея Петровича женский отряд создала. Пахали, сеяли. А убирали на прицепных комбайнах. Горюшка хватили: и холодные и голодные находились, а за полями ухаживали, фронт-то снабжать хлебом надо было.
В сорок третьем году мы хороший урожай вырастили. Мать-то Алексея Петровича погибла, начальником отряда я стала. И вот как-то утром Нина Васильевна прискакала к нам на коне, вытаскивает из кармана газету и говорит: «Читайте, бабоньки».
Батюшки!.. Наш отряд вышел победителем во Всесоюзном социалистическом соревновании среди женских тракторных бригад и отрядов. А за трудовой подвиг Центральный комитет комсомола наградил нас Красным знаменем и первой премией в сумме сто пятьдесят тысяч рублей.
Мы от радости обнимаемся, плачем и смеемся. Знамя да еще столько денег… И все это за простую работу… Так и с ума сойти можно. Несколько раз перечитывали газету, а все поверить никак не могли.
Приостыли немного, давай гадать, что с такой сумасшедшей суммой делать. У нас в отряде почти одни девчата были, обносились. Решили мы одежонку справить. Учителям деньги выделили. Надо было помочь и многодетным солдаткам и вдовам, кому купить козу, кому поросенка.
У нас Таня Мунгалова работала, бедовая девка. Она и говорит: «Давайте мою часть. Оденусь. Жениха себе отхвачу. Ох и нацелуюсь, бабоньки».
Что тут опять началось, хоть из зимовейка убегай. Нина Васильевна слушает нас, а сама посмеивается, мол, помечтайте хоть маленько, и то на душе легче будет. Когда про женихов заговорили, Аграфена Бянкина, мать Петьки, тогда она совсем молоденькой была, соскочила с нар: «Где ваши женихи-то? Не дело, бабы, надумали. Мы-то как-нибудь пробьемся, а войне-то еще конца нет. Надо фронту помочь. Наши-то парни почти все танкисты. Давайте деньги отдадим в Фонд обороны. Чем скорей парни фашистов побьют, тем скорей домой вернутся».
Правду она сказала. Без мужиков-то у нас в колхозе дела все хуже и хуже становились. Да и сирот и вдов уже больше половины села было. До каких же пор она, кровушка-то, литься будет? Сдали мы эти деньги в Фонд обороны. А за хороший-то урожай мне потом и дали орден. Да не только он мой, он и матери Алексея Петровича. Да не довелось ей его, орден-то, носить.
Открылась дверь, показался Петька.
— Девчонки, на митинг!
На митинг собрались в палисаднике. На флагштоке алел флаг. Парни держались солидно, были немногословны. Девчата вели себя с ними немного скованно, знали, что без помощи парней трудно им будет управляться с комбайнами. Только в поведении Анания ничего не изменилось. Привалившись к стволу сосны, он снисходительно посматривал на молодежь.
Из-за деревьев вынырнул Пронька и встал рядом с Ананием.
— Дай, паря, закурить.
Ананий глянул на Проньку, и в его карих глазах вспыхнул веселый огонек. На Проньке были широченные диагоналевые галифе с красными кантами, заправленные в синие с полоской носки, отчего старые растоптанные ботинки казались непомерно большими. Брюки узеньким ремешком были перехвачены чуть ли не под мышками.
— Пронька, да ты по какому случаю так вырядился? — сдерживая смех, спросил Ананий. — В клоуны решил податься?
— Я видела, он на рассвете в таком виде от тетушки Долгор вышел, — сообщила Дина.
— Ай да Пронька. Узнает Дашибал, поплачет твоя шея в ременном аркане.
— Да что тетушка Долгор. Он что-то все утро за коровой гонялся.
Раскатистый смех вихрем крутнулся по палисаднику.
— Чтоб она околела, эта корова, — зло сплюнул Пронька. — Не будь я Пронька, если не сварю из нее бухлер. Травы кругом хоть подавись, а она штаны мои сжевала.
— А ты что, их на рога ей вешал?
— Какие там рога, — крутил рыжей головой Пронька. — Под кем лед трещит, подо мной ломается. Погасили вечером в общежитии свет. Все храпят, а я хоть глаза сшивай. В голову лезет всякая чертовщина. Душно, дышать нечем. Днем я под навесом верстак присмотрел. Перенес туда постель. Улегся. Штаны на гвоздик повесил. Сон меня враз сморил, как младенца.