— К тебе можно?
— Можно. Садись, — кивнул на стул Иван Иванович.
Анна села напротив. Иван Иванович закончил писать, положил ручку, отодвинул бумагу.
— Что у тебя?
— Мне учебник по плоскорезам нужен. У тебя, может, есть?
Иван Иванович дотронулся до носа-лодочки, пристально посмотрел на Анну, точно первый раз ее видел.
— Дождалась…
— Кого?
— Ног под собой не чуешь?
Анна заметила, что у Ивана Ивановича на рубашке нет одной пуговицы.
— Жениться тебе, Ваня, надо.
— У меня, кажется, жена есть.
Полные губы Анны тронула горькая усмешка.
— Ты еще на что-то надеешься?
— Как ты пала. Алешка женат. А ты все за ним гоняешься. Это же аморально.
— Может быть. А жить с женщиной, которая тебя не любит, это чисто? Да это же надругательство над человеком.
— Выслуживаешься, — не слушая Анну, продолжал Иван Иванович, — глядишь, где-нибудь в кустах и обогреет.
— Какой же ты подлец, Ванюшка.
Анна встала.
— Постой. Давай, Анна, забудем все. Уедем куда-нибудь. Хоть завтра. И пропади пропадом этот Алешка со своими плоскорезами.
Анна покачала головой.
— Никуда я не уеду, Ваня.
Домой Анна пришла с горьким чувством на душе. Жалко ей было и Ивана и себя.
— Иди корову подои, — попросила мать.
Вернулась из хлева Анна, а в горнице тетушка Долгор. Елена Николаевна хлопотала возле стола.
— Ты уж посиди, я сейчас мигом сгоношу ужин.
Тетушке Долгор доходил шестой десяток, но она была еще ядреная, в меру полная. Смуглое широковатое лицо, а на нем с голубинкой глаза, точно в них задержался отсвет закатного неба. Надо же было придумать такое природе. Долгор любили на селе, а поэтому все, и стар и мал, звали тетушкой.
— Я к тебе, Анна, — заговорила тетушка Долгор. — Возьмешь меня поваром в отряд?
— Как же не взять? Да мы без тебя с голоду помрем.
Тетушке Долгор, хотя она и не показывала виду, было лестно услышать такие слова.
— Когда кочевать будем на полевой стан? — спросила она.
— Скоро. Я скажу.
— Что-то я давно твоего Дашибала не вижу, — наливая из самовара чай, поинтересовалась Елена Николаевна.
— Я и сама забыла, когда он дома был. Совсем сдурел, мотается по степи с табуном как угорелый, про все забыл старый.
— На днях по телевизору его показывали. Я диву даюсь, как он с этими конями управляется. Трое суток под скалой в пургу прожил. Сам голодный, а коням несколько вязанок сена на себе принес. Героем его назвали.
— Знакомые из Агинска приезжали, сказывают, тоже смотрели. Нина Васильевна заходила, хвалит старика. Подмену ему отправила. Пусть хоть отогреется маленько дома.
После ужина Анна ушла в свою комнату. Сейчас должны девчата подойти: сегодня день самоподготовки, решили вместе позаниматься. Анна взяла книгу, из нее на стол выскользнула фотокарточка. У Белого камня стоит Алексей. На лице счастливая улыбка. Снимался перед уходом в армию. Сколько потом воды в Ононе утекло, а вот сердце никак не хочет униматься.
Анна не заметила, как в комнату впорхнула Дарима.
— А я думала, опоздала.
Анна от неожиданности вздрогнула.
— Ласточка, да ты когда-нибудь меня заикой сделаешь. — Анна положила в стол фотокарточку.
— Аннушка, покажи…
У Даримы заблестели глаза-смородины.
— Ох и любопытная Варвара…
Дарима взяла фотокарточку, понимающе посмотрела на Анну.
— Ты не обидишься, если я тебя о чем-то спрошу?
— Спрашивай.
— А правду говорят, что Алексей Петрович хотел тебя украсть у Ивана Ивановича.
— Мало ли что люди говорят, — неопределенно ответила Анна.
— Ой, как интересно, — просияла Дарима. — Меня бы хоть понарошке кто-нибудь украл, ночью, в буран. Подхватил бы на руки, вскочил в седло и умчал в степь или горы.
Дарима в радостном возбуждении крутнулась по комнате. Анна с любовью смотрела на нее.
— Подожди, придет время и увезет тебя Князь.
— Аннушка, а Гантимурчик тебе нравится?
— Славный парень.
— А я на него вчера рассердилась.
— За что?
— А что он взял да и поцеловал. Теперь мне стыдно смотреть на него.
— Какая ты светлая, Ласточка, — с нежностью посмотрела на Дариму Анна.
— А тебя Алексей Петрович целовал? Скажи, Аннушка?
— Нет. Даже когда в армию уходил, не смог насмелиться. Потом как-то было, да я уж не помню.
— Все любишь его?
— Ласточка, детям до шестнадцати лет такие разговоры вести воспрещается.
— А мне уже восемнадцать.