Игнат встал.
— Может, передумаете, Игнат Романович?
— Я уже думал. Бывай здоров.
Игнат стремительно вышел, с силой закрыл дверь, Алексей потер подбородок.
— А работать нам, Игнат Романович, все-таки придется. Придется и ночей недосыпать. И это хорошо, что ты дверью хлопаешь. С тобой мы кашу сварим.
Алексей поехал выбирать место для опытного поля, Остановился он в низине за Урюмкой. Небо было серое, хмурое. В прошлогодней траве шуршал ветер. В кустах, что-то не поделив, раздраженно каркали вороны.
С перевала по дороге съехал трактор с тележкой, нагруженной тюками сена. Из него вышел Федор.
— Привет адмиралу.
— Добрый день, Федор Степанович.
— Над чем вы тут колдуете?
— Здесь будем испытывать и размножать различные сорта семян. Без этого, Федор Степанович, нельзя серьезно заниматься земледелием. Мертвое поле за селом видели?
— Видел.
— Такая участь ждет все поля, если мы с вами не примем меры.
— Петрович, что же не спросите, почему я не пришел к вам?
— Не люблю пустые разговоры.
— Это как?
— Вот так, Федор Степанович. Я не зря про мертвое поле сказал. Мы должны вернуть ему жизнь. А это дело не шуточное. И мне нужны жилистые люди. А вас я не за того принял. Думал, мужчину встретил. А на поверку оказалось — благородная девица в тельняшке.
— Это я-то благородная девица в тельняшке?
— Вы-то. Счастливого плавания, Федор Степанович.
Алексей уехал. Федор некоторое время смотрел ему вслед.
— Нет, Алексей Петрович, рано вы списали на берег Князя Гантимурова.
Механизаторы после обеда собрались в раздевалке.
— Генерал в отставке, сигаретка найдется? — обратился к Игнату Гераська Тарбаган, прозванный так за то, что был низенький, жирный.
— Ты, Гераська, когда стрелять перестанешь?
— Забыл дома в другом пиджаке.
— Скажи лучше, на чужие пятачки хочешь машину купить.
— Какая там машина. Через дырявые штаны все пятачки высыпаются, — хихикнул Гераська.
— У тебя высыплются, — встрял в разговор Пронька. — Ты бы и жену с голоду уморил, да спасибо соседи подкармливают.
Гераська был скряга добрый. Держал чушек, гусей, каждый год быка выращивал. И все это сплавлял на базар. А сам жил на картошке да на хлебе. Жене на неделю по рублю давал и о каждой копейке отчет требовал.
— У тебя кусок не просил, — взбеленился Гераська. — Да я бы такому крохобору не дал.
— Катитесь вы все… — Гераська надернул на себя комбинезон и выскочил из раздевалки.
— Жена его говорит: мой Герасим не скупой, а весь из себя расчетливый. Уж он что задумает, так и будет, — передразнил Ананий. — Говорят, к святым примазывается. Потихоньку вместе с женой куда-то креститься ездил.
— Гераська за копейку и бога обманет, — пробасил Игнат.
— Этот божий человек без выгоды под крест не пойдет. Ефросинья говорила, он сейчас травками да корешками торговлю наладил.
— Это дело как раз по нему.
Михаил Комогорцев переоделся, посмотрел на Игната, тот переобувался.
— Что же, Игнат, звено ко всем чертям послал?
— На кой шут оно мне нужно. Петрович там что-то мудрит, а я в дураках ходи. Видите ли, плуг ему не по нраву пришелся. В стерню сеять надумал. Сразу скажу, ни шиша у него из этого не выйдет. Только семена переведет. И чему их в институтах учат?
— Смотрю на тебя, Игнат Романович, уж очень ты на одну личность смахиваешь, — проговорил Ананий.
— На какую там еще личность?
— Да на Пронькиного петуха.
— Вот-вот, — подпрыгнул Пронька.
Мужики загоготали. Игнат смерил Анания тяжелым взглядом.
— Я тебе разглажу кудри-то. Тогда покукарекаешь.
— Да Петрович когда-то на одном тракторе с тобой работал.
— Ну, работал. Подумаешь, невидаль какая.
— Что же, по-твоему, мозги-то у вето ветром выдуло. Зачем же бы он стал пустым делом заниматься?
— А ведь правду Ананий толкует, — поддержал Михаил Комогорцев. — Петрович вырос на этих полях. Он зря землю мучить не станет.
— И что вы меня уговариваете, как красную девицу. Вот ты, Ананий, берись и командуй звеном. А я лучше пойду на ферму в скотники.
— И думаешь, откажусь. Только потом я тебя близко к полю не подпущу. Ходи и держись коровам за сиськи.
— Вот уж молока-то вдоволь будет, — рассмеялся Пронька, показывая прокуренные зубы.
Глава 6
Дряхлела зима. В оврагах побурели снежные наметы. Лед на Ононе оголился и был похож на толстенное подсиненное стекло, пронизанное паутиной трещин; гладь, хоть яйца катай. Отогрелись увалы, запарили опаловым огнем. Урюмку ночами схватывало морозцем. А днем, прорезав в накипнях канавку, еще несмело, сонно бежал ручеек. Прилетели первые птицы: у темных бутанов пенисто белели пеганки, по парам, точно ламы, в охристом оперении расхаживали турпаны, в безлюдных местах селились дрофы.