— Кого же ты предложишь поставить?
— Надо подумать. Людей у нас грамотных в районе немало. Начальник производственного управления. Он же в «Пограничнике» был председателем колхоза. И колхоз при нем гремел на всю область. Не лучше ли его вернуть на свое место?
— Это что, в мой огород камешки? — поднял косматые брови Николай Данилович.
— Я же тебе говорила, загубим колхоз. Так оно и вышло.
— Как-то неудобно возвращать обратно.
— Но ведь так дело требует.
— А ты все-таки об Алеше подумай.
Алексей в это время ходил по лаборатории Доржиева и рассматривал выставленные образцы шерсти с подробными характеристиками.
— Над чем теперь ломает голову Цыдып Доржиевич? — подсел к столу Алексей.
Цыдып Доржиевич взял со стола две прядки шерсти.
— Вот эта шерсть с забайкальской овцы. Она дает выход чистого волокна до сорока семи процентов. А эта шерсть австралийской овцы. Она дает выход-чистого волокна до шестидесяти восьми процентов. Видишь, какая разница.
Пять лет назад мы в Австралии закупили несколько баранов-производителей. И получили уже три потомства.
— И какой результат?
— Результат обнадеживающий. У помесного потомства улучшилось качество шерсти, выход чистого волокна увеличился почти до десяти процентов. А это дополнительно сотни тонн шерсти.
— Маленький процент оказался большой горой.
— Но есть но. При малейшем ухудшении кормления помеси резко снижают продуктивность. Корма, Алексей Петрович, нужны. Иначе большое дело загубим.
— Выходит, жизнь завязала нас с тобой в один узел. А нашу забайкальскую породу, значит, побоку?
— Пошто? Я продолжаю работать над улучшением породности забайкальской овцы. В среднем мы уже получаем по пять килограммов шерсти с овцы. В этом году из-за недостатка кормов, по моим подсчетам, недополучим с каждой овцы по пятьсот граммов шерсти, значит, потеряем двести пятьдесят центнеров.
Алексей встал, прошелся вдоль столов, потом остановился перед Цыдыпом Доржиевичем.
— За один год я не смогу накормить твоих овец. Не меньше трех лет для этого понадобится.
— А мы так сделаем: вначале создадим нормальные условия помесным овцам и элитным отарам забайкальской породы, а потом и до остальных очередь дойдет.
— Ты мне составь карту, где и какие отары находятся. А я подумаю, что мне делать.
— Хорошо. И еще меня тревожат овцеводческие комплексы.
— Это интересно. — Алексей сел, закинул ногу на ногу, достал папиросу.
— Когда мы создавали новую породу овец, думали только о шерсти. Шерсть-то высокого качества получили, но в животных убили материнский инстинкт. Как-то приезжаю в комсомольско-молодежную бригаду во время окота. Слышу, в кошаре музыка играет. Захожу. Овца стоит во дворике, перед ней магнитофон. Спрашиваю парней:
— Что это за самодеятельность у вас?
Они отвечают:
— Такая зловредная овца попалась. Пока музыка играет, она подпускает к себе ягненка, а так прогоняет его.
Вот из-за таких музыкальных маток каждый год гибнет не одна тысяча ягнят. Теперь представь животноводческий комплекс. Ягнение организовано туровое и в сутки будет до двухсот ягнят. Из них одна треть маток — нелюбок, которые не принимают ягнят. Чтобы приучить шестьдесят маток к ягнятам, потребуется около десятка людей. А овец-то будет в комплексе несколько тысяч. Всей деревней придется работать во время окота.
— Ты не сгущаешь краски?
— Самую малость. Суть та же: музыкальная овца — это беда наша.
— И какой же выход?
— Выход один — вернуть овце материнский инстинкт, чтобы она сама могла обрабатывать ягненка, как это делают дикие животные. Для этого потребуются годы.
— И с чего же ты думаешь начинать?
— С овцеводческих комплексов. Надо сформировать в них такое стадо, чтобы туда ни одна музыкальная овца не проскочила.
Цыдып Доржиевич встал.
— У тебя, однако, от своих дел голова кругом идет.
— Ничего, мне и твои заботы знать надо.
— Узнаешь все. Теперь чай пошли пить.
Нина Васильевна открыла капот у машины, чтобы остыл немного мотор, и присела под кустом ивы. Онон, как и тысячу лет назад, гнал свои темно-синие волны среди угрюмых гор. В немом молчании застыли перед ним серые утесы, заросшие мхом, склонились столетние сосны на тяжелых кручах хребтов. И никто не смел нарушить эту великую поступь жизни.
Нина Васильевна смотрела на убегающие волны, и какая-то непонятная грусть ложилась на сердце. Вот так же стремительно протекла ее жизнь. Нет, упрекнуть ей себя не в чем. И в горе и в радости она была вместе со своим народом, жила только его думами, его заботами.