Они прошли в кабинет.
— Вот я и готова, доктор, — сказала Ольга Михайловна, завязывая на рукавах белого халата тесемки и не забывая поправить пышные светлые волосы перед тем, как надеть марлевую шапочку.
Татаринцев вошел в операционную, где больная лежала на высоком столе. Свет керосиновых ламп придавал ее телу желтый оттенок. Женщина была молода, с широкими плечами, с большими, матерински округлыми грудями. Темные веки плотно закрывали глаза. Губы проступали на лице бледной чертой. Она казалась мертвой.
После нескольких минут осмотра Татаринцев шопотом сказал Песковской:
— Аборт на шестом месяце.
Он накрыл женщину простыней и одеялом и велел затопить печь.
Стуча ногой, вытирая на ходу руки, доктор торопливо вышел в приемную. Парень стоял, распахнув широкий тулуп, и поигрывал гибким ременным кнутом.
— Вы знали, что она беременна? Я те… те… — сказал доктор, волнуясь и от этого, как всегда, особенно заикаясь, — теперь не могу за нее отвечать. Кто сделал ей аб… аборт?
Широкое носатое лицо парня стало медленно краснеть. Он несколько раз переложил кнут из одной руки в другую.
— Не мой ребенок, — сказал он, исподлобья всматриваясь в доктора. — Меня год дома не было.
У доктора болезненно сморщилось лицо. Он закричал:
— Идите, и… и… идите домой. Потом при… при… приходите. Позже!
Парень оглянулся и шагнул к доктору.
— Ребенок был? Значит, кровь-то…
— Ступайте! — вскрикнул доктор. — Вы мне мешаете работать.
Парень не уходил и смотрел на Татаринцева зло и требовательно.
— Да говорят же тебе, что ты мешаешь, — раздался громкий голос сестры. — Вот ведь какой поперешный парень.
— Да тише вы, Пелагея Ильинична, — остановил ее доктор и скрылся в операционной.
— Да, да, не кричи, — сказал парень.
— Вот я тебе сейчас крикну, — проговорила Пелагея Ильинична, приближаясь к нему. — Ишь ты, какой смелый…
Вид ее был так грозен, так подействовал на парня ее громкий голос, что он отступил к дверям.
— Ступай, ступай…
Пелагея Ильинична слегка толкнула его в плечо, и он нехотя вышел.
Юрий Николаевич и Ольга Михайловна наклонились над больной. Тонко звенел инструмент, который доктор бросал на стеклянный столик. Пелагея Ильинична двигалась по комнате быстро и бесшумно, с полуслова понимая, что нужно доктору.
Больная пришла в себя, безразличным взглядом скользнула по лицу Песковской и закрыла глаза. Ее осторожно перенесли в палату. Она была все так же мертвенно бледна, неподвижна и тиха.
— Кажется, парень не отец ребенка, — сказал доктор, оставшись вдвоем с Песковской. — А я взял и все ему рассказал…
Ольга Михайловна стояла с изменившимся лицом, сцепив пальцы рук.
— Да, неприятная история, — проговорил доктор. — Кто мог сделать ей аборт? А я еще гордился, что у меня в районе нет бабок.
— Что с ней будет?
— Вы, врач, задаете такой вопрос. Вы же знаете, что даже в больничных условиях аборт на шестом месяце редко кончается благополучно.
— Кто мог сделать ей аборт? — повторил, помолчав, он снова свой вопрос.
В этот день доктор принимал больных без своих обычных шуток, строго и сердито. Часто он прерывал прием, хромая, проходил в палату к больной и надолго там задерживался. Песковская в своем кабинете принимала детей. Освободившись, она тоже шла в палату и сидела около больной.
Под вечер, когда прием больных уже закончился, к больнице подъехали на пароконной бричке председатель сельсовета, усатый широкоплечий Морозкин с красным обветренным лицом, и молодой парень, председатель колхоза, «Ленинский путь» Степан Трофимович Юрасов, одетый в поношенную военную гимнастерку. Они приехали с поля. На крыльце больницы долго счищали грязь с сапог. Шумно и быстро прошли в кабинет доктора.
Морозкин выпил подряд два стакана воды, вытер ладонью усы и сказал:
— Скоро, Юрий Николаевич, сев начнем. Земля бистро сохнет…
Он налил еще полстакана воды и выпил ее залпом.
Доктор рассказал им об утреннем происшествии и спросил:
— Белоусова Ивана вы хорошо знаете?
— Еще бы не знать, — усмехнулся председатель сельсовета. — Да кто его в селе не знает? Верно, Юрасов?
— Знаю, — пренебрежительно отозвался Юрасов.
— Чужой для села, — сказал Морозкин. — Отец его жадный был мужик и детей своих боялся. Всех от себя поотделял. А Ивану все время хотелось отцовского богатства достичь. Когда отец сгорел с мельницей, он в город уехал извозничать.