— Стасис, у тебя ум за разум зашел? — прервала его тяжелые воспоминания жена. — Иль ослеп? Ведь на стол с лошадью лезешь!
Он остановился и осмотрелся. За столом из неструганых досок, с ножками из неотесанных столбиков, ушедшими в свежескошенный луг, сидели все лесхозовские практиканты и хлестали пиво. Среди них, разнаряженная, чего доброго, уже под хмельком, ходила жена. Одной рукой она прижимала к боку большую чашку, а другой накладывала из нее мужчинам горячую закуску.
— Стасис, присаживайся к нам!
— Будет тебе дуться, ведь с рубкой покончено!
«Тебе-то что, а мне дерево чуть голову не размозжило… — Он умышленно прошел совсем рядышком с крикунами, искоса наблюдая за лошадью и поглядывая на так неожиданно нагрянувших в его хутор гостей, и от всей души рассердился на Гнедка, что тот послушно плетется за ним, словно оскопленный, и не хлестнет хвостом этих крикунов по глазам. Не обнаружив среди выпивох директора лесхоза, Стасис еще больше осмелел и подумал: — Чувствуется рука Моцкуса».
— Стасис, я же не Гнедку говорю! — рассердилась жена и походя толкнула его тяжелой чашкой в бок. — Отойди в сторону, грелка!
— Ты уже в юбке не умещаешься и опять начинаешь?
— Начинаю, — двусмысленно ответила она, — а ты, гляди, из штанов не вывались.
Стасис понял, что дальше злить жену нельзя, поэтому осадил лошадь, заслонил от нее стол и примирительно сказал:
— Что правда, то правда: здесь воздух пьешь и воздухом закусываешь.
— Чудо, не хутор, — удивлялись горожане, — но и труда сколько вложено!
— Да разве одному, без помощи лесхоза, удалось бы такое сделать, — заскромничал Стасис, увидев вылезающего из подъехавшей машины директора. — Вот и сегодня у директора древнюю ель, что еще бортникам служила, выклянчил, а вот дуб он отказался дать.
— Все-таки свалили эти черти старика? — прислушалась жена.
— Свалили.
— А зачем он тебе?
— Еще и сам не знаю. Вот молодежь говорит, что часовенка тут возле пруда нужна. Теперь это модно. Хорошо, если бы ты прибралась, накормила гостей и помогла мне.
— Хорошо, но мне это не нравится.
— Что, опять Моцкус к тебе посватался?
— Знаешь, Стасис!..
— Знаю, знаю… Уж и сказать нельзя.
— Иди посмотри баню.
— У меня каждый день баня.
— Кому я говорю?
— Ну, иду уж, иду, вот только лошадь запрягу, — Стасис и не думал торопиться.
Весь превратившись в слух, он шел нарочито медленно и уловил, как, подойдя к столу, директор упрекнул Бируте:
— Это вы зря, он хороший человек.
— Хороший, — Бируте хотела казаться равнодушной, но не могла. — За десять лет я ему ничего плохого не сделала, и десять лет он меня подозревал, что могу что-то натворить. Теперь мы чужие, но он все равно с меня глаз не спускает.
— Наверно, любит очень.
— Любит, — Бируте тяжело вздохнула. — Нелегко без любви, но не приведи господь, когда ее слишком много.
— Вы не совсем правы, — Стасис вдруг обернулся и увидел, как директор обнял его жену. — Кроме того, сегодня он был на волосок от смерти.
— Ничего ему не станется… — Он не расслышал ее слов, но почувствовал, что она сказала, поэтому зло дернул лошадь за уздечку, развернул и заставил попятиться к лежащим на земле оглоблям.
— Но-о, чтоб тебя черти!
Саулюс страшно торопился. Мимо мелькали стоящие и поваленные деревья. Подпрыгивая на оголенных ветром корнях, машина задирала нос, раскачивалась и, словно живая, огибала все чаще встречающиеся препятствия.
«Ни черта, — парень прямо-таки сросся с ней, — не корова, не сбросишь. — Он выделывал такие виражи, будто защищал спортивную честь страны на международном кроссе. — Ишь теоретик нашелся! — не мог забыть Йонаса. — Страдания ему подавай. Что, я ногу должен из-за любви сломать, палец себе откусить или в Арктику сбежать, чтобы свои чувства испытать? Книжный идиотизм! Один на Камчатке, другой в Пабраде, и от переписки рождается сын, здоровый советский ребенок… А может, мне развестись с Грасе, чтобы потом было что детям рассказывать? Может, к девкам сходить, потискать какую-нибудь Магдалину, а в последний момент встать, посмотреть на часы и извиниться: знаешь, красотка, я уже достаточно себя испытал и теперь пойду к жене… Болтовня! Изучение любви в чужой постели…
Нет, Саулюкас, — ему не нравилось разговаривать с самим собой, — этому уж не бывать. — Он даже вспотел, напряженно вглядываясь в проселок, но скорость не сбавлял. — Я не хочу делить супружескую постель ни с красавцем Игнасом, ни с неряхой Андрюсом, ни со святошей Йонасом, пусть даже меня за это на электрический стул будут по нескольку раз в день сажать! Она моя и только моя!» С ужасом представлял сцены измены, осуждал за это и судил, наказывал и мстил, ни разу не вспомнив о жалости или милосердии. Даже на дорогу не мог смотреть спокойно, возмущался каждой встречной колдобиной, а тем временем из леса вдруг вынырнула крупная, до блеска откормленная лошадь, которая тащила на телеге огромное бревно. Телега перегородила дорогу. Саулюс от страха изо всех сил надавил на тормоз и, видя, что ничего из этого не получится, резко вывернул руль вправо и перед самой мордой лошади, ломая кусты, перемахнул пологую канаву, потом бросил машину влево, однако она, потеряв скорость, стала на дорогу передними колесами и тут забуксовала.