Но со здоровьем Али все как-то не налаживалось. Она очень похудела, по ночам покрывалась испариной, быстро уставала. И снова замыкалась в себе… Я знала, что у Али в лагере была вспышка туберкулеза, а наследственность у нее была плохая – туберкулез был у отца.
Среди наших приезжих нашелся один пожилой санитарный врач из Москвы. Как-то, подкараулив его на улице, я подробно рассказала о симптомах.
Он пробурчал, что заочно лечить нельзя, записал все Алины данные и неожиданно сказал:
– Вам повезло, в Туруханске получены из Москвы две упаковки стрептомицина на курс лечения двух больных. Ко мне с ТБЦ никто не обращался, и я смогу один курс лечения провести ей.
Летела я домой с этой вестью как на крыльях и, конечно, сразу столкнулась с недовольством Али.
– С чего ты взяла, что я заболела, – говорила она, сердясь, – и вообще кто тебе дал право просить от моего имени?
Просить что-либо у кого-либо Але было горше горького.
– Ты пойми, это новое сильное лекарство, заграничное, каким-то чудом попавшее в Туруханск! Не упускай такого случая.
Аля в конце концов согласилась, и лечение началось. Начала ее колоть медсестра, тоже ссыльная, полуполька-полуеврейка, ловкая и опытная. Аля, смеясь, рассказывала мне, как сестра всегда приговаривала: «Мужской ягодиц – плохой ягодиц, твердый, плохо колоть… Женский ягодиц – мягкий ягодиц, удачный ягодиц, и колоть легко». Говорила она на ломаном русском языке, смешила Алю своими медицинскими суждениями. Но самая большая радость была та, что хуже Але не становилось, к тому же ей дали три больничных листа по десять дней для лечения на дому. Она отоспалась, стала спокойнее, водила щенков гулять, читала и писала много писем. В Туруханске не было рентгеновской установки, и лечили на авось. Но Але явно стало лучше, она повеселела, посвежела и окрепла.
Прошли самые сильные морозы, и день в Туруханске уже удлинился. Вставали утром без электричества и засветло возвращались домой. Через несколько месяцев должен был наступить круглый день Заполярья, когда солнце не исчезало вовсе, а пейзаж подергивался светлой перламутровой дымкой.
Тут непонятными путями по почте пришла Але та почтовая открытка Мули, о которой я уже упоминала. Он писал, что ему все труднее живется, что он всю жизнь любил ее одну… Аля прочла, потом сказала:
– Ты прочти тоже, это от моего мужа.
Прочла и я, а потом Аля открыла дверцу печки и сожгла открытку на моих глазах.
– Не могу, чтоб чужие глаза читали эти слова, может быть, последние.
Время было тревожное, повсеместно участились доносы, все чего-то стали ждать и бояться. Теперь я понимаю, что он действительно прощался с Алей, так как через некоторое время был арестован и погиб.
А на Большой земле в это время атмосфера снова сгущалась. В газетах появились статьи о саботаже, идеологических диверсиях. Врач Тимашук сделала сумасшедшую карьеру, выступив с сенсационным сообщением о том, как она обнаружила подозрительные диагнозы, которые ставили врачи ответственным лицам. Был опубликован список таких «вредителей», среди которых были всеми уважаемые врачи, в основном, евреи. В этот список попал и профессор Егоров – кардиолог, которого знала и любила вся Москва. У него лечилась интеллигенция, он пользовал и моего мужа – Сергея Ивановича Артоболевского, и семью Эфронов, и многих других. (У Е. Я. Эфрон Егоров обычно не брал ни копейки, а видя более чем скромную обстановку, «забывал» на столе под какой-нибудь книгой 25 рублей.) Были в этом списке отец и сын Коганы, из которых старший умер на допросе. Новые нити потянулись к новым подозреваемым.
В газете «Правда» от 6 февраля 1953 года была большая статья о вредителях, врагах народа, и в этой статье поминалось имя С. Д. Гуревича. О нем писали как о шпионе, завербованном американской разведкой, писали о том, что он передавал секретные документы за границу. Из статьи было ясно, что Муля давно уже арестован и, может быть, уже даже и расстрелян… Аля принесла эту газету домой и дала мне прочитать.
У Али над кроватью всегда висел его портрет, и, когда я прочла статью, она сказала мне, кивнув на фотографию, «это про моего мужа» таким нарочито спокойным, равнодушным тоном, что у меня мурашки по спине забегали.
Больше мы об этом не говорили, Аля была по-прежнему спокойно молчаливой, а работать стала еще больше, с одержимостью отчаяния.
Над Туруханском тоже нависла тишина. Все боялись выходить, разговаривать друг с другом и ожидали ухудшения участи. (Потом до меня доходили слухи, что Сталин в ту пору высказывался за полное уничтожение всех репрессированных.)
Потянулись мучительные недели, и вдруг, как гром среди ясного неба, по радио приходит весть о смерти Сталина. Я тогда работала счетоводом в стройконторе. Мы все столпились у репродуктора. Молчали. Некоторые ошеломленно лепетали: «Какой ужас». Не смотрели друг на друга, чтобы не выдать тайных мыслей. Были и такие, которые рыдали: «Отец родной, как же ты покинул нас!» Некоторые летчики, «сталинские соколы», были в смятении. А местные власти совершенно растерялись и запрашивали по инстанциям, как быть.
Только на следующий день было общее собрание трудящихся на площади, где с трибуны отцы города возвестили о постигшем нас всех несчастье. Мы с Алей и радовались, и страшились новых перемен. Нервы были натянуты до предела.
А газеты приходили с опозданием, радио было местное, и новости тоже были местного значения.
И вот однажды Алю вызвал следователь по делам госбезопасности. Аля собралась, взяла с собой немного еды, потеплее оделась. Боясь признаться друг другу в своем страхе, мы как-то преувеличенно спокойно попрощались, и она ушла.
Часа через полтора Аля вернулась с какой-то недоуменной улыбкой на лице. Рассказ ее был ошеломляющим.
При виде Али (которая вошла в кабинет, робко постучавшись) лейтенант вышел из-за стола ей навстречу и, приятно улыбаясь, спросил, не помнит ли она, что видела сегодня во сне. «Очевидно, это новый прием, позволяющий создать «легкую непринужденную обстановку», – мелькнуло у Али в уме. Такая встреча не только поразила, но и насторожила ничего не понимавшую и ни о чем не догадывающуюся Алю.
Далее после каких-то незначительных вопросов лейтенант перешел к главному:
– Не помните ли вы, Ариадна Сергеевна (?!), такую фамилию – Рюмин?
Этот человек заведовал следственным отделом при первом Алином аресте. Недоумевая, она ответила:
– Помню.
Лейтенант полистал какие-то бумаги, лежащие у него на столе, и снова обратился к Але:
– А можете ли вы рассказать, какими методами Рюмин вел допрос?
Аля молчала. Лейтенант вежливо повторил свой вопрос. Аля не знала, как ей быть – допросы велись так называемым «недозволенным методом», ее избивали. Но этого не полагалось разглашать, о чем заставляли давать подписку.
Когда Аля решила отделаться какими-то общими малозначащими словами, лейтенант снова порылся в бумагах и на этот раз прямо заявил, что Рюмин арестован как враг народа за злоупотребления и самоуправство во время ведения допросов (Аля с трудом верила своим ушам) и что из центра пришел запрос, нет ли среди туруханских ссыльных тех, кто прошел следствие у этого самого Рюмина. Пораженная услышанным, Аля в скупых выражениях, стараясь держаться одних фактов, не отягощая их моральной оценкой, рассказала, как велся допрос… Под конец этой встречи лейтенант сообщил Але, что арестован не один Рюмин, Аля, не чувствуя под собой ног, неслась домой, чтобы поделиться со мной этими новостями.
Прошло какое-то время, и из газет мы узнали, что Берия тоже арестован, что и он оказался врагом народа. И Аля тут же вспомнила о Дине Канель, с которой она сидела в одной камере на Лубянке и очень сдружилась, а позже в другой камере она встретилась с сестрой Дины – Лялей. Аля знала, что сам Берия допрашивал Лялю, знала, каким пыткам и мучениям подвергались сестры, и она тут же написала письмо в прокуратуру. Ляле она помочь уже ничем не смогла – та была расстреляна. А Дине это письмо помогло, и она очень скоро, уже в 1954 году, была выпущена из тюрьмы и вернулась домой.