Для того чтобы построить поселок, жители вырубили всю растущую на этом месте лиственницу. Получились добротные, хорошие дома, но на голом месте. Осталось только три чудных ели в самом конце поселка, на крутом берегу Енисея. За этими елями построили здание больницы, и ели стали ее ориентиром. А немного пониже, по берегу, был крутой спуск земляной лестницы к нашему будущему дому.
Все было какое-то серое, северное, пустынное. Серая голая галька берега у края серо-коричневой воды, ни деревьев, ни кустов, чахлая, жухлая трава и заросли репейника и крапивы в более влажных местах. Берег крутой, с обрывами и оврагами, изрезанный следами весеннего половодья, ложами мелких речек и потоков, стремящихся вниз к Енисею, а теперь пересохших.
Нас встретил молодой сотрудник МГБ, оглядевший нас с любопытством и без явного недоброжелательства. Мы шли по каким-то деревянным мосткам, улочкам, через овраги и огороды, мимо приземистых сероватых домиков с большими завалинками и маленькими окнами. Глухие сени, бревенчатые пристройки, навесы, покрытые тесом, и много дров. Сразу было ясно, что главное – это сберечь тепло, удобство и свет были менее важны. На улицах было много собак, не очень крупных, широкогрудых, на низких лохматых лапах. Почти все имели густой длинный мех и не обращали внимания на прохожих. Ездовые собаки.
По дороге мы кое-что робко спрашивали нашего сопровождающего, он однословно отвечал. Наконец привели нас к зданию школы, большой пустующей избе посреди большого утоптанного двора, обнесенного высоким, из неровного горбыля, забором. Наш сопровождающий (конвоиром его не назовешь, он был без оружия, и куда сбежишь из Туруханска?) пошел с папкой наших дел в свое управление. Как только он ушел, ко всем щелям приникли лица. Это были люди из предыдущей партии, уже живущие в Туруханске. Посыпались вопросы: «Нет ли среди вас Нади В.? Раи Л.? Нины П.?» Потом какой-то мужчина, еврей, отозвал в сторону группу наших евреек, стал совать им хлеб и учил, что говорить, как себя держать. Потом так же отошли и несколько грузинок, и вот посреди двора остались мы, русские, человек десять – пятнадцать; никто к нам не подходил, не совал хлеб и ничего не говорил.
Я боялась, как бы нас с Алей не разлучили. Ведь только что мы видели, как разделили этап в Туруханске: часть его, где было большинство мужчин и куда попала Зоя, поплыла дальше, до Ермакова, на новую стройку железной дороги, которую не довели до конца1. Многие заранее договорились о шифре, чтобы передать весточку друг другу. Нам с Алей о строительстве нечего было и мечтать. Кому там нужны преподаватели английского языка и графики? У Зои была в деле пометка «экономист», и это решило выбор.
Итак, после проверки дел и новой переклички во дворе школы нас отвели внутрь, в пустующие классы, разрешили расположиться. Ни сена, ни матрасов не дали. Объявили о пяти-шестидневном сроке на «трудоустройство» по собственному разумению, в противном случае отправят в дальние северные рыболовецкие колхозы на ловлю рыбы.
До нашего приезда, как мы потом узнали, прошли закрытые партийные собрания, на которых население Туруханска предупреждали, что едут враги народа, которым нельзя ни в чем доверять, пускать в дом, общаться. Работу можно давать только физическую – убирать мусор, колоть дрова, копать землю и прочее. Мы тогда об этом не знали, что было к лучшему, но настороженность и недоверие почувствовали сразу, при первых же попытках достать какую-нибудь работу.
Мы ходили из конторы в контору, из двери в дверь и просили любую работу. Всюду отказ. Вежливый, категоричный, с настороженным взглядом.
Мы не давали себе отдыха, ходили и просили как заводные, чтобы не потерять решимость, вызванную отчаянием. Помню, как в захудалой маленькой редакции, где был всего один работник – хромой инвалид, Аля, собрав все свое мужество, говорила, что она график, хорошо знает печатное дело, что даже попросит прислать привезенные ею из Парижа клише и инструменты. Я чувствовала, что долго она такой пытки не выдержит, что ей уговаривать и унижаться – горше голода и холода. Она не жаловалась, только еще больше бледнела и замыкалась.
Так прошло дня два-три, после которых я начала действовать как одержимая. Останавливала людей на улице, просила, умоляла, мне казалось, что я стену прошибить могу своими словами – ведь люди все-таки! И наконец я добыла себе работу ночной судомойки в столовой аэропорта, а Аля устроилась уборщицей в школе.
Но сначала ей пришлось отправиться на сенокос на противоположный берег Енисея (об этой поездке Аля упомянула в письме Б. Пастернаку от 26 августа 1949 г.). Сено нужно было для школьной лошади. Посылали ее со ссыльной немкой Анной и двумя молодыми мужчинами, тоже ссыльными.
На окраине Туруханска был крутой обрыв над самым Енисеем. Наверху была широкая ровная поляна, поросшая травой. Называлась она «Беседой», туда ходили по праздникам на гулянья.
Когда мы с Алей в день ее отправки на сенокос подошли утром к этому месту, кругом не было ни души. Под обрывом на воде покачивалась большая лодка с подвешенным на корме мотором и веслами на дне. Мотор этот был старый, часто глох, плыть без весел было опасно. Мы с Алей молча сели у самого обрыва и стали поджидать ее спутников.
Мужчины притащили палатку, косы, топор, мелкую хозяйственную утварь, мешок с хлебом, ведро с крупой, солью, селедкой и маленьким мешочком сахара и начали все это укладывать в лодку. Лодка была уже отвязана и медленно оседала. Анна села на корму, двое мужчин посреди лодки. Позвали Алю. Она спустилась с обрыва, вошла в лодку и стала на корме; там была банка, чтобы вычерпывать воду. Глядя на все происходящее внизу и видя, как лодка оседает, я чувствовала, что теряю мужество и в душе поднимается волна отчаяния и ужаса.
Енисей в этом месте сливался с Тунгуской. Вдоль берегов вода была довольно светлой, с мелкой рябью, а посередине Енисея шла темная полоса примерно в двадцать метров, где в глубине заворачивало течение Тунгуски и, сливаясь с Енисеем, быстро шло на север, к океану. Мощь течения внутри этой полосы была невероятной, и нужно было довольно большое умение, чтобы ее пересечь. На этой полосе, как мы потом узнали, люди гибли каждый сезон. Лодку переворачивало, человек уходил в глубину, где шло это страшное течение, из которого еще никому не удавалось выбраться.
Надо было отчаливать. Аля оглянулась. Вся ее поза была полна какой-то внутренней силы и решимости. Только глаза расширились и смотрели в упор на меня каким-то страшным, прощальным взором.
Когда они отплыли, к счастью, не было ветра, только легкая рябь на воде. Через какое-то время мотор забарахлил, зачавкал и наконец заглох. Мужчины сели за весла, лодка стала двигаться вперед. Что-то внутри заставило меня лечь на землю, и я начала молить Енисей, как когда-то молили мои пращуры, не губить Алю. Что я еще говорила тогда, я уже плохо помню; меня захлестнули отчаяние, страх, но и вера в «потайные силы». Мне казалось, от меня что-то исходит в пространство.
Наступили сумерки. Когда лодка достигла черной полосы, все виделось уже смутно. Ярко выделялась только Алина белая вязаная кофточка. Теперь я поняла, что молить Енисей мало, надо молить высшее духовное существо – Бога, чтобы он сумел перенести все мои силы к Але, поддержать ее (Аля плохо плавала и боялась воды), чтобы она знала, что я всегда с ней, что я тут и что Бог не погубит ее. Я говорила, какой замечательный Аля человек, какая она талантливая и как нужна людям.
Сумерки, сгущаясь, превратились в легкий туман. Он тихо плыл над водой к берегу, соединялся с болотными береговыми испарениями и уходил ввысь.
Прошло уже много времени, несколько часов, туман немного рассеялся, и в небольшом светлом промежутке я смутно различила белое пятно Алиной кофточки уже совсем близко у того берега. Жива! И тут, не сходя с места, я снова обратилась к Богу – с благодарностью. Я плакала и благодарила. Так я никогда в жизни не молилась – ни до, ни после. И так близка к Богу я тоже никогда не была. Встать с земли я сразу не смогла, не держали колени. Я еще посидела, а потом побрела домой.
На том сенокосе в наше первое туруханское лето Але пришлось тяжело. Болото, кочки. Травы, в обычном понимании слова, почти не было. Мелкий кустарник, высокая, жесткая осока и громадные зонтичные растения в рост человека, напоминающие наш укроп. Стволы-дудки этих зонтичных были в три пальца толщиной и довольно легко ломались. Из-под кочек вылетали тучи комаров и мошек, против которых не было средств, кроме ситцевого накомарника, плохо пропускавшего воздух и хорошо – мошку. Местные жители мазались нефтью или солидолом, но на острове у косарей этого не было.