— Делать из отряда лагерь беженцев мы не можем, — продолжал Козлов. — Только несколько человек, способных держать оружие и воевать, нужно оставить в «Маленьком гарнизоне». А сколько после разгрома эшелона блуждает еще по лесам… Когда доберутся до деревень, конечно, расскажут людям о случившемся. Представляете, что если потом дойдет до крестьян вторая весть, третья, четвертая. Представляете, насколько легче будет людям жить!
Степан Иванович сжал кулак и восхищенно заключил:
— Значит, мы не имеем права на отдых. Действовать и действовать!
И Козлов рассказал о новой операции.
За Сосновкой немцы оборудовали временный аэродром. Вероятно, он служит промежуточной базой.
— Райком не настаивает на этой операции, — предупредил Степан Иванович. — Нам предложено обсудить, обдумать. Аэродром хорошо охраняется. Значит, необходим внезапный сильный удар. Сможем ли мы справиться?
Козлов оглядел присутствующих.
Молча сидят коммунисты. Некоторые из них, казалось, думают о чем-то своем, далеком. Но Степан Иванович знает этих людей, с кем совсем недавно его свела война.
Сидят коммунисты — ядро отряда, основа «Маленького гарнизона».
…Положил руки на стол Михайлов. Младший командир Красной Армии. Ему оставалось дослужить четыре месяца.
— Готовишься, Михайлов? — спрашивал комиссар батальона, один из тех, кто рекомендовал бойца в партию.
— Рановато готовиться.
— Обдумать нужно. Чем займешься дома?
— К дереву вернусь… Ждет, наверное, мастерская.
— Это хорошо… — соглашается комиссар. — Руки у тебя золотые. Много радости принесут людям.
При этих словах Михайлов опускал голову. Не любил он красивые слова. Хотя знал, что в маленьком сибирском городке его руки действительно называли золотыми.
У мастерской было много заказчиков. И почти каждый из них старался заполучить мастера Михайлова. Приглашали его в дом. Накрывали стол, вытаскивали обязательную поллитровку. Столяр сразу же отодвигал стакан.
— Не пью!
В его семье потомственных охотников никто не пил. И он, «отбившийся от роду-племени», продолжал эту традицию.
В мастерской часто возникал повод что-то «обмыть» — хороший заказ, сдачу заказа, «левое дельце»… Михайлов уходил. В мастерской он любил один запах — запах дерева, клея, стружек… Любил один шум — шуршанье рубанка, стук молотка.
Когда обескураженный хозяин дома замирал с поллитровкой под столом, Михайлов деловито спрашивал:
— Что хотел, Кузьмич?.. Заказать что-нибудь?.. Так через мастерскую действуй.
Совсем растерявшийся хозяин дома нес чепуху о добрососедских отношениях, о дружбе, но в конце концов, освоившись, бормотал что-то насчет «шкафчика».
«Левую работу» Михайлов за деньги не делал. Красивые вещи, выполненные с большим вкусом и мастерством, он просто дарил.
Часто в свободное время Михайлов уходил в лес. Дедовская кровь не давала покоя. Стрелял Михайлов отлично, возвращался с богатой добычей.
— Охотник мог выйти из тебя видный, — с сожалением говорил отец. — Может, подумаешь…
Михайлов в ответ улыбался: ждала мастерская, ждал ее запах, ее шум.
…Рядом с Михайловым на собрании, как правило, садится Коркия. У них это получается машинально. События военных дней еще крепче сдружили их. И когда была возможность, они не отходили друг от друга.
Коркия — настоящий горожанин. В лесу вначале все ему казалось странным. И особенно удивляли люди.
— Разве это библиотека? — горячился он, услышав разговор о прежней работе Поленьки, белокурой девушки, недавно пришедшей в отряд. — У нас была в институте библиотека… Пятьдесят тысяч томов.
Поленька, широко открыв синие глаза, с восхищением смотрела на горячего тбилисца.
— Пятьдесят?! — В ее ведении когда-то было около четырех тысяч.
— Если не больше… Это в институте…
Вообще об институте Коркия говорил редко. Только в армии, когда его принимали кандидатом в члены партии, он подробно рассказал, за что был исключен из него.
Но перед очаровательной библиотекаршей Коркия не мог не блеснуть этим ярким словом — институт.
Не раз из уст Коркия можно было услышать о его благодарности старшинам.
— Удивительный народ! Замечательный народ! Приходит к ним оболтус. Совершенно ничего делать не может. Совершенно ни на что не способен… Совсем еще не человек. Его из школы гоняли за хорошими, состоятельными родителями… Его совсем гнали из высшего учебного заведения. Он совсем был маменькин, папенькин сынок… И старшины, особенно старшины, из него делают человека. Удивительно.