— Будем продолжать полет. Для паники пока нет оснований.
Больше к этой теме не возвращались. Каждый был занят своим делом. Скоро цель. А стрелка упрямо приближалась к нулю.
Берлин. Логово фашизма. Ощущаю боль во всех мышцах. Город затемнен. С восьмикилометровой высоты он выдает себя огромным темным пятном, затянутым, будто вуалью, густой дымкой, распластался, словно притаившийся гигантский паук. Земля из-за дымки просматривается плохо: чуть заметна извилистая ниточка реки Шпрее, пересекающей город, она дает возможность сориентироваться. Вдоль лее и расположена цель, которую нам предстоит поразить.
Мы уже подходим к окраине Берлина. Все спокойно. Закрадывается мысль: может, удастся подойти незамеченными? И в это время справа, вдали, начали шарить в небе лучи прожекторов, затем образовался конус лучей, на вершине которого видны светлячки от разрывов снарядов. Это наши самолеты появились в районе Свинемюнде — Штеттин. И вдруг лавиной обрушился огонь и на нас. Шарят прожектора, выхватывая нас из темноты, но долго не задерживаются. Эффективности на такой высоте от них мало, только психологическое воздействие. Зато разрывы снарядов окружают нас со всех сторон. Мы продолжаем полет в каком-то гигантском огненном букете. А справа конус прожекторных лучей над Штеттином постепенно растягивается в огненную пирамиду, приближающуюся к Берлину. Это на протяжении всей трассы зенитчики ведут огонь по нашим самолетам.
— Боевой курс, — подал наконец голос штурман.
— Я уже давно на боевом курсе, — отвечаю.
Боевой курс! Да еще над Берлином. Состояние такое…
Тела словно нет, ты уже его не чувствуешь, и страха нет, есть только один мыслящий дух, который за всем следит, оценивает, приказывает, и эти приказания кто-то выполняет, только не ты — тебя нет. А в промежутках такого состояния кажется: вот вдохнешь, а выдохнуть уже не успеешь. Тебя уже не будет.
Но вот послышались щелчки пиропатронов. Бомбы пошли. Резко разворачиваюсь влево со снижением на 90°. На развороте замечаю: под нами большое поле аэродрома Темпельхоф. Знакомое поле. На него в мирное время я производил посадку на пассажирском самолете. Оттуда крепко бьют зенитки. Мы разворачиваемся вместе с сопровождающим нас огненным букетом. Время так тянется, будто мы никогда не выйдем из сферы огня. Но вот окружавшие блестки разрывов становятся все реже и, наконец, совсем оставляют нас.
— Вокруг нас разрывов нет, — доложил Максимов.
Я снова почувствовал в теле ноющую боль, хотел что-то сказать, а голоса нет. Спазмы сдавили горло, во рту полынная горечь, я задыхаюсь. «Только бы не потерять сознание», — мелькнула мысль. Отчего бы это? Кладу самолет на крыло и быстрым скольжением теряю высоту до полутора тысяч метров, снимаю кислородную маску, достаю термос, отпиваю глоток кофе и только теперь обретаю возможность дышать и говорить.
— Максимов, доложи на КП.
— Есть, доложить на КП: «Экипаж майора Швеца задание выполнил!»
Когда начался обстрел при подходе к цели, я заметил, что стрелка масляного манометра стояла уже на нуле, но не до нее было. А потом и совсем забыл про нее. Правда, если бы масло утекло, мотор бы сам напомнил о себе. Вот и сейчас: стрелка на нуле, а мотор работает нормально. Но на всякий случай все же проверил. Шаг винта переводится, значит, все в порядке. Хорошо, что не поддались панике.
Живы! Я снова начал обретать самого себя. Попили кофе. Захотелось курить.
— Жора, набей трубку!
— Пожалуйста!
Рогозин набил трубку табаком «Золотое руно», прикурил и подал мне в щель приборной доски. С каким удовольствием я затянулся табачным дымком.
— Ну, друзья, попили, покурили, пошли снова на набор высоты, там будет безопасней.
И только начали набирать высоту, как вдруг напоролись на какой-то населенный пункт и по нам открыли огонь. Да такой интенсивный и точный — еле выбрались. И до чего же обидно стало. Из самого пекла, из фашистского логова выбрались, а тут ни за что ни про что чуть не погорели. Какое-то нелепое состояние. Страшно стало. Расслабились. Потеряли бдительность. А кто ее теряет, всегда оказывается в беде.
Через несколько минут мы снова были на прежней высоте. Полет продолжался. Установившийся оптимальный режим моторов не меняю. Знаю, что, если увеличить скорость полета на пять-семь процентов, расход горючего возрастает на 20–25 процентов.
Начинался рассвет 30 августа. Все, что было, было уже вчера, а сегодня душа поет от чувства исполненного долга.
Вчера во время обеда к каждому столику подходил начальник связи дивизии со списком имевшихся у него на приводной грампластинок и спрашивал: «Ребята, какую музыку хотите послушать? Ваш заказ будет выполнен на обратном маршруте». Ему хотелось сделать для экипажей что-то приятное.
— Товарищ командир, включите музыку, которую мы заказывали, — сказал Максимов.
— Не до музыки, Вася, светает, следи лучше за воздухом, чтобы не напороться еще и на истребителей.
— Есть, следить! Смотрю в оба!
Я включил звук. Послушал, поблагодарил в душе доброго товарища, проявившего о нас заботу. Приятно стало, но опасность еще не миновала, нужно быть внимательным.
— Максимов, передай на землю: прошли рубеж номер один!
Это значит — перелетели линию фронта.
— И добавь: на аэродром «подскока» садиться не будем. Это сигнал техникам: можете улетать на свою базу.
После перелета линии фронта, не меняя режима работы моторов, продолжаем полет с незначительным- снижением. За счет этого скорость увеличилась. Горючее в баках еще есть.
Перед вылетом были даны запасные аэродромы на случай нехватки горючего. Аэродром вылета вечером, после нашего ухода, подвергся бомбардировке. Изуродовано взлетное поле. Всю ночь технический состав засыпал и утрамбовывал воронки, приводя в порядок посадочную полосу. И вот мы подлетаем к нему и наблюдаем на аэродромном поле такую картину.
Еще вчера зеленое поле было усеяно рудыми глинистыми пятнами — это воронки от авиабомб, сейчас все они засыпаны. На взлете — будто игрушечный самолетик. Он — на разбеге, за ним тянется полоска пыли, а в конце этой полоски следуют взрывы и образовываются столбы дыма. Что за наваждение? Оказалось, один из торопливых и нетерпеливых на маршруте летчиков увеличил скорость, чтобы до рассвета перелететь линию фронта, израсходовал все горючее и сел здесь. Дозаправился, пошел на взлет, а тут снова, уже утренний налет фашистских бомбардировщиков. Самолет взлетел, а следом рвались бомбы, сброшенные с одного из немецких бомбардировщиков. Самих самолетов мы с большой высоты не заметили, а разрывы бомб видели.
— Подлетаем к Калинину… Как с горючим? — спрашивает штурман.
— Да вроде хватит.
Так и долетели до своего основного аэродрома.
Даже не верится. Вот и аэродром. Зашли, сели, рулим на стоянку. Вот и стоянка. А рядом стоит самолет № 37 Краснухина, на нем меняют моторы, а он улетел на другом. Значит, дома. Закурили. Дал остыть моторам, выключил. А на крыле уже стоит механик. Не мой. Спрашивает, какие замечания. Я хотел ответить, а голоса нет. Хотел подняться, а руки-ноги не работают, не подчиняются. До самой посадки, до выключения моторов чувствовал себя бодрым, здоровым, работоспособным, а тут… Наступила такая реакция.
Техники перепугались, подумали, что я ранен, хотели вытаскивать из самолета, я еле сумел проговорить: «Не надо, я здоров, отдохну немного».
Давали себя знать и длительность полета — около десяти часов, и перенапряжение.
После выполнения такого задания, думали, нас будут встречать торжественно, с цветами. Мы сами были благодарны нашим техникам и со своей стороны решили сделать им приятное: привезти «гостинец от зайца», как говорят у нас на Украине, — вручить им свой бортпаек, побывавший над Берлином, — четыре плитки шоколада с автографами на упаковке. Довольные своей выдумкой, мы уже заранее предвкушали удовольствие от встречи с нашими наземными членами экипажа.