Карпов приходил в отчаяние, и руки у него опускались. Начальник ОРСа успокаивал:
— Чего ты икру мечешь?! Как испокон веков в Оконешникове пили, так и будут пить, хоть что ты тут построй! Хоть хоромы каменные!
Начальник ОРСа был человеком приезжим, а Карпов всю жизнь прожил в Оконешникове и знал — раньше так не пили. Так что же случилось с селом и с людьми в нем? Куда что делось, исчезло и растворилось? Проклятые вопросы не давали покоя, а ответов на них он найти не мог.
Фаину недавно пришлось уволить за недостачу и за пьянку, но и от другой заведующей толку было мало. И катились день за днем по проторенной колее…
Карпов все стоял у окна, смотрел на блеклую вывеску кафе и молча, бессильно ругался самыми черными ругательствами, какие знал.
5
К вечеру погода резко переменилась, на небо наползли грязные, лохматые тучи и по земле зашлепал редкий, тяжелый дождь. Оконешниково окунулось в темноту до самых верхушек телевизионных антенн. Одно за другим вспыхивали окна в домах, и за каждым из них начиналась вечерняя жизнь, у всех она была разная и нисколько не походила на соседскую.
Шла своя жизнь и в доме Фаины Лазаревой.
Поля навела в комнатах порядок: вымыла пол, расставила по местам табуретки, постелила на стол новую цветную клеенку, которую привезла из города. На плите кипел суп, пахло жареным луком. Спокойствие и уют, необычные для этого дома, располагали к тихим и задушевным разговорам, какие ведутся в иных семьях после длинного рабочего дня. Но Вася и Поля, смущаясь друг друга, лишь несколько раз перебросились ничего не значащими словами и замолчали, потому что не находили ничего такого, о чем бы им можно было поговорить.
Открыв дверцу печки, Вася сидел на корточках и смотрел на пламя. Старался забыться и ни о чем не думать. Еще в зоне научился он проваливаться в состояние полусна-полубодрствования, в таком состоянии время летит незаметно и быстро. В первые дни при виде высокого забора и вышек по периметру он приходил в ужас. Все время до этого он ждал от жизни и искал в ней лишь одного — праздника, а его взяли и окунули в самые что ни на есть неудобные и шершавые будни. Когда его в первую же неделю избили и отобрали новые валенки, Вася хотел повеситься. Подумывал об этом всерьез, но в какой-то момент, без радости и без удивления, равнодушно заметил, что его уже не волнует происходящее вокруг, словно он смотрел на происходящее заспанными, мутными глазами. Кто-то добивался расконвоирования, кто-то пытался попасть на работу в лес, где было повольготней, кто-то ждал посылки и письма из дома, кто-то искал горсть чая на заварку чифира — Вася ничего не хотел, ему все было все равно, как будто душу застопорило и заколодило. Брел куда велели, делал что приказывали, ел, что давали, и никаких мыслей не было, никаких желаний он не испытывал. Иногда даже казалось, что это происходит не с ним, а с другим человеком, он же, по нелепой случайности, должен это знать. Жилось ему легче, чем другим.
Сейчас в Васе иногда еще прорывалось ожидание праздника, но оно все больше и больше сходило на конус, острие которого упиралось в выпивку, да и не ожидание уже праздника это было, а простая потребность, такая же, как есть и спать.
Сидя на корточках перед открытой печкой, глядя на огонь и дожидаясь Фаины, а ждать ему было тяжело, он привычно впал в полусон, в его слегка выпученных глазах прыгали маленькие отблески пламени. Вася помаргивал, стирал их ненадолго и снова смотрел.
Поля изредка подходила к плите, помешивала суп в кастрюле и возвращалась на свое любимое, уютное место — на большой бабушкин сундук, вплотную приставленный к теплому боку печки. Подогнув под себя ноги, она читала книгу, изредка поднимала голову и прислушивалась — не идет ли мать. Но шагов слышно не было, за стенами стояла глухая тишина.
В городе, в больнице, Поля редко вспоминала о доме, а сейчас с удивлением отметила, что за месяц она успела наскучать и по дому, и по своему любимому месту, где так много было проведено времени и с которым было связано так много воспоминаний. Маленькой она раскладывала и пеленала на сундуке кукол, шепотом разговаривала с ними и старалась не слушать тех дядек, которые часто приходили к матери. Полю здесь никто не замечал, и она никому не мешала, на сундуке и задремывала, прижимая к себе любимую Катьку, совсем лысую и с трещиной на боку. Однажды, крепко обняв Катьку и незаметно сморившись в сон, Поля вдруг проснулась от громких, диких криков. Увидела мать, растрепанную, страшную, в разорванной нижней рубахе, двух пьяных дядек, все трое, сцепившись в один хрипло кричащий клубок, шарахались по комнате, сбивая и опрокидывая все, что им попадалось. Среди разбитой и раздавленной посуды валялась на полу уцелевшая чайная чашка с большим красным цветком на боку. Чашку Поле подарила бабушка, когда еще была жива, и девочка очень ей дорожила. И поэтому больше всего ее напугало, что чашку могут разбить. К дракам и скандалам она привыкла и не боялась их. Поля кинулась к чашке, протянула к ней ручонку и заверещала от дикой, пронизывающей боли — грязный мужской сапог с треском подмял ее босую ногу. Полю отвезли в больницу, наложили гипс, потом гипс сняли, нога зажила, но хромота осталась. Из-за этой хромоты, закончив нынешней весной десять классов, Поля никуда не поехала поступать, потому что при чужих людях стеснялась до слез, подходящей работы в Оконешникове ей не нашлось, да и не до работы, честно говоря, было: под осень, как и в прошлом году, заболела нога и пришлось ехать в больницу.