— И кричать научился. Ране-то не замечала. А их я не оправдываю, свой грех они сами потащат. Только сами без нас они греха этого не поймут…
Договорить она не успела. В кабинет вошел Григорьев. Сапоги у него после долгой ходьбы по дворам были такими же чистыми и блестящими, как и утром.
— Дмитрий Павлович, — Григорьев выговаривал слова с расстановкой, подчеркнуто сухо и жестко, — жители требуют выселения Куделиной, Раскатова и Лазаревой. Оформляю документы и ставлю вас в известность.
Ссутулясь, Карпов сидел за столом и ничего не отвечал.
— Мил человек, — Домна Игнатьевна живо обернулась к Григорьеву, — ты вот в помощники Ерофеева взял, хоть бы спросил, что про него люди думают…
— Это к делу не приложишь. А вы, собственно, какое отношение имеете?
— Я-то? Дак они наши, оконешниковские, как я отношения не буду иметь?
— Это тоже к делу не приложишь. До свидания.
Шаги Григорьева четко и размеренно простукали по коридору.
— И никто ведь боле не пришел, Митрий Палыч. Выходит, подписали и ладно. Что же оно деется, батюшка родимый!
Карпов молчал и запоздало думал о том, что в активистах сельсовета, по уму и по совести, должна бы быть Домна Игнатьевна, а не Ерофеев. Так почему же ее нет? Потому, что она не умеет, как Ерофеев, показаться, да ей и незачем показываться, она везде одна и та же. Но с каких пор это стало недостатком?
Не дождавшись ответа, Домна Игнатьевна вытерла слезы концом платка и подалась домой.
В тот день случилось в Оконешникове еще одно событие, о котором, правда, кроме Домны Игнатьевны, никто не узнал: в печке у нее подгорел хлеб.
Заперев кабинет на ключ, Карпов мерил длинными ногами расстояние от угла до угла. За последние дни он так много всякого передумал, что у него с утра начинала болеть голова. Сейчас не торопился, не нервничал — перегорел, сейчас он просто хотел побыть один, помолчать, успокоиться и что-то окончательно, бесповоротно решить для самого себя.
Из окна кабинета Карпов долго вглядывался в угол «Снежинки», словно хотел заметить там что-то новое, но угол был прежний, выкрашенный синей краской, и вывеска старая, какую делали еще до открытия.
Вглядываясь, Карпов начал думать и вспоминать. Вспоминать, как вскоре после открытия «Снежинки» директор леспромхоза привез комиссию из области. Комиссия была важной и к встрече готовились тщательно. Фаина расстаралась, и стол, когда за него сели, поразил даже видавших виды городских мужиков. В деревянных чашках лежали моченая брусника и ядреная, словно только что сорванная с ветки, облепиха, дымилась уха из стерлядок и огромный судак растянулся на длинном узком блюде как живой. А потом еще подавались домашние пельмени, соленые помидоры и огурцы, из запотелых бутылок, густо наставленных на столе, быстро убывала водка. Карпов вместе с мужиками из комиссии, как выразился директор леспромхоза, развязал пупок. Пил, рассказывал анекдоты, пел песни и вместе с Фаиной лихо отплясывал под радиолу «цыганочку». Двери в «Снежинке» были закрыты изнутри на крючок, окна плотно затягивали тяжелые шторы, увидеть гуляющее начальство никто из посторонних не мог, и Карпов веселился от души.
Директор леспромхоза, когда застолье вошло уже в обычное, шумное и бестолковое русло, подсел к Карпову и стал жаловаться:
— Несчастные мы люди, Палыч. Живем, как в узде. Развеяться, вздохнуть и то некогда. Все боимся, оглядываемся. Вот, говорят, хорошо начальником быть, это хорошо, когда со стороны смотришь. А Фаина-то у нас, глянь, ну, бабенка!
Фаина и впрямь без устали летала между столиков, всем успевала и подать, и улыбнуться. Мужики ели ее глазами и наперебой старались усадить с собой. Она присаживалась, выпивала, и глаза у нее зазывно светились.
Карпов это заметил и хотел ей сделать внушение, но директор леспромхоза потянул рукав:
— Да ты садись, отдыхай. Сегодня наш день. Можем мы хоть один раз в году погулять или не можем? Эх, а бабенка хороша! Годки сбросить, ухлестнул бы!
Застолье шло прежним ходом. Почувствовав, что затяжелел, Карпов через кухню двинулся на улицу, чтобы перевести дух на свежем воздухе. В темном коридоре нечаянно услышал прерывистый смех, тяжелое сопенье, потом шлепок и вдруг прямо на него выскочила раскрасневшаяся, улыбающаяся Фаина. Остановилась, стала быстро поправлять белый фартучек.