Боль влезла в шею. Давила, скручивала, трясла все тело и покрывала кожу гусиными пупырышками. Вдруг Васе поблазнилось, что земля под ним проваливается и он летит вниз. Вскочил на ноги, но его мотнуло в сторону, и он упал на бок. Снова вскочил. И боясь, что если упадет еще раз, то ему уже больше не подняться, побежал, мелко семеня заплетающимися ногами, прямо на витрину. Прижался к ней и увидел полку, задернутую белой занавеской. На этой полке, за этой занавеской, стояло вино. Стекло витрины холодило, в глазах ничего не качалось, и полка еще отливала зеленью свежей краски.
Все было так близко.
Вася снял фуфайку, приложил ее к стеклу между переплетами рамы и навалился плечом. Зазвякали осколки. Обрезая руки, он влез в магазин, сдернул белую занавеску и схватил первую попавшуюся бутылку. До крови ободрал губы, срывая зубами металлическую пробку, не слышал, как надрывался звонок — сработала сигнализация…
19
Мужиков было четверо.
От фуфаек, пахнущих мазутом, от грязных сапог, оставленных у порога, от громких голосов и хохота в избе стало шумно и тесно… Все враз закурили, сизый туман поднялся к потолку и там покачивался. Мужики в чужом дому не стеснялись, рассаживались кому где удобней.
Фаина наварила картошки, вывалила ее в большую алюминиевую миску и поставила посреди стола. Полю тоже позвали, но она отказалась, ютилась на сундуке и со страхом слушала позвякивание граненых стаканов, говор и шум.
Самый молодой из мужиков, с сильными, словно вырубленными плечами, с лицом загорелым до черноты, лез из кожи, чтобы быть наравне со всеми. Он и матерился больше других и водку пил залпом, далеко откидывая назад голову, а когда ставил стакан, то незаметно шнырял глазами — все ли видели. Мужики называли его Копченым.
Прошло часа три. Громче, бестолковей звучали голоса, визгливо вскрикивала Фаина, шлепала по рукам рядом сидящего гостя и про себя, не уставая, повторяла одно и то же: «Ну и пусть! Пусть мне хуже. Хочу и гуляю!»
Темнело уже. Сумерки вплотную прилипали к окнам. На улице раскачивался ветер, и вместе с ним раскачивался в садике куст сирени, цеплялся тонкой веткой за ограду, словно хотел удержаться, но она только слабо гнулась под ветром и соскальзывала, куст мотался из стороны в сторону, кланяясь все ниже.
Поля смотрела в темный проем окна и вдруг почувствовала на себе, как укол, острый взгляд. Взгляд ощупывал ее. Она вздрогнула и медленно, с затаенным страхом, обернулась. Копченый едва заметно подмигнул. Поля пересела на другой край сундука, но и спиной чувствовала, как прищуриваются глаза Копченого. Она долго сидела так, пытаясь переждать, когда соскользнет со спины этот взгляд. Но он не соскальзывал, влезал еще глубже, словно протыкал насквозь. Поля осторожно и медленно, стараясь, чтобы ее не заметили, оделась и выскользнула на улицу. Шаги давались трудно, но она дохромала по деревянному настилу к воротам. Не успела их открыть, как в сенях стукнули двери и за спиной послышалось тяжелое сопенье. Это был Копченый.
— Погуляем, а? — Его рука легла ей на плечо. Рука была твердая, деревянная. Поля дернулась, но сильные пальцы сжались и легко удержали ее.
— Да ты не ломайся. Будь, как мама…
Другая рука полезла под воротник куртки, под платье, наткнулась на бугорок груди и смяла его. Поля придушенно ойкнула, но руки Копченого сдавили ее, подняли и потащили. Она не могла кричать — перехватило горло, лишь подтягивала ноги и слабо стукала коленями в грудь Копченому, а он, наверное, даже не чувствовал, потому что грудь у него тоже была твердая, деревянная.
Он дотащил Полю до летней кухни и бросил на грязные мешки из-под картошки. Грузно навалился, вдавил. Дергал за резинку трусиков, а она не рвалась и больно врезалась в бок. Поля выгибалась, пытаясь перевернуться на бок, но Копченый давил и давил. Его пальцы, царапая живот, тянулись ниже, Поля стала задыхаться от тяжести, от перегара водки и табака. Из последних сил оторвала от мешков голову и стукнулась губами, носом в щеку Копченого, напряглась и вцепилась в эту щеку зубами, сжала, чувствуя, как щека мягко и с хрустом оседает под ними.